В своей разоблачительной речи Пуришкевич, подчеркнув, что он остается «самым правым», обрушился на правительство, обвиняя его в том, что оно «сверху донизу болело и болеет болезнью воли»;[48] требовал предоставления твердой правительственной программы, которая бы показывала, что «оно (правительство) идет не наобум, не врозь и не вразброд», обличал бессистемность в действиях властей, указывая, что в России существует только одна система — «система тыловой разрухи».[49] Кроме обвинения министров в карьеризме, личных амбициях и бездарности, Пуришкевич не преминул воспользоваться приемом Милюкова, намекнув на возможную измену. Главными бедствиями России Пуришкевич назвал бессмысленную цензуру, паралич власти, симптомы торжества германофильских идей среди правительственных органов, полную неизвестность будущего.[50] Досталось от Владимира Митрофановича и его недавним софракционерам, которых он обвинил в недальновидности и бездействии. «Бывают, однако, моменты < .> когда нельзя позволить себе говорить, взобравшись на уездную или губернскую колокольню, а нужно бить в набат, взобравшись на колокольню Ивана Великого, откуда видим все то, что творится на святой матушке Руси», — не без пафоса заявил Пуришкевич.[51] Он бичевал «камарилью» в лице виднейших влиятельных (а главное, правых!) лиц: дворцового коменданта генерала В. Н. Воейкова, графа А. А. Бобринского, которые якобы погрязли в спекуляциях, А. Д. Протопопова, обвинил Б. В. Штюрмера во взяточничестве и германофильстве и, в конце концов, нанес удар по «старцу». По мнению Пуришкевича, все зло, творящееся в России, исходило от «темных сил», возглавляемых Г. Е. Распутиным. Закончил свою речь Пуришкевич призывом избавить Россию от самого «хлыста» и «распутинцев больших и малых».[52]

Речь Пуришкевича была полна хлесткими и бьющими на эффект сравнениями и вызвала шквал аплодисментов. Ему рукоплескали как умеренно-правые, так и либералы и левые, крики «браво» не смолкали несколько минут. Либеральный философ князь Е. Н. Трубецкой, находившийся в Думе при этом выступлении, писал: «Впечатление было очень сильное . За это Пуришкевичу можно простить очень многое. Я подошел пожать ему руку».[53]

Позже выяснилось, что многие обвинения Пуришкевича высших государственных лиц в измене голословны, что его разоблачения в большей степени основывались не на фактах, а на его личных тревогах, подозрениях, на непроверенных слухах и сплетнях. Он практически не мог привести никаких доказательств своей правоты, но в разгар политической борьбы никто не хотел устанавливать истину. Прав Пуришкевич был лишь в одном — Россия двигалась к революционному катаклизму. Однако своей речью Пуришкевич не оздоровил власть, а окончательно дискредитировал строй, который пытался защищать. После выступления Пуришкевича даже Государственный совет, эта «палата сановных старцев», приняла резолюцию 105 голосами против 23-х о «темных силах» и 64-мя против 34-х — о смене министерства.[54] Речь правого депутата лишь утверждала веру в правильность того, что говорила до этого оппозиция и подводила фундамент под речь Милюкова «глупость или измена». Пуришкевич произнес с думской кафедры то, что все хотели услышать. Его речь выразила всеобщее настроение, но особое ее значение было в том, что произнесена она была устами человека, считавшегося черносотенцем, истовым апологетом самодержавия. Этим объясняется эффект ее воздействия как на оппозицию, так и на охранителей пошатнувшегося строя. «Камни возопили», — писал об этом событии октябрист И. С. Клюжев.[55]

Тем не менее выступление В. М. Пуришкевича было закономерным, т. е. перемена его взглядов была постепенной и во многом обусловленной его предшествующей деятельностью. В течение двух с половиной лет войны Пуришкевич был всецело занят санитарной деятельностью на фронте и в дни случайных заездов в Петроград, посещая Государственную думу, сидел на ее заседаниях простым зрителем, «человеком без всякой политической окраски».[56] Он все это время был «мертвым» для политической жизни и связанных с ней вопросов. Пуришкевич заявлял, что «какой бы поток писем ни шел ко мне, как идет сейчас, с запросами о моем политическом credo и требованием монархических съездов, я буду молчать и работать».[57]

Находясь на фронте, Пуришкевич своими глазами видел неустройство раненых, неспособность властей решить проблему беженцев, многочисленные злоупотребления и полный развал управления. Незадолго до своего выступления он, в телеграммах председателю Государственной думы М. В. Родзянко по поводу плачевного состояния российских железных дорог, сообщал, что дело либо в преступном бездействии и халатности властей, либо в измене.[58]

Всякий раз, когда Пуришкевич появлялся в Петрограде, им овладевала еще большая тревога. Он буквально закипал от негодования при виде происходившего в тылу. Но будучи монархистом, он все еще придерживался взглядов, что царь просто не знает настоящего положения дел. Он возмущался придворными, «жалкими себялюбцами», не смевшими раскрыть глаза самодержцу. Его редкие визиты в Государственную думу со временем начинают сопровождаться выступлениями, приобретавшими все более и более резкий, критический тон. Уже в начале февраля 1916 г. Пуришкевич говорил о том, что «только слепцы и глупцы могут сказать, что все должно быть так, как было до войны».[59] Уже тогда, правда в менее жесткой форме, он подверг критике Б. В. Штюр-мера, «темные силы русской церкви», «министерскую чехарду», отсутствие какой-либо действенной программы, неспособность правительства справиться с немецким засильем и проблемой беженцев. Правда, тогда он не зашел так далеко: признавая вину власти, он отказывался от борьбы с ней на время войны.

Впрочем, были и другие причины, заставлявшие Пуришкевича не на шутку беспокоиться. Проявление особой политической нервности обнаруживается у Пуришкевича именно осенью 1916 г., т. е. как раз тогда, когда после вступления в войну Румынии на стороне России немецкие войска заняли ее территорию и началось вторжение в Бессарабию, родную губернию лидера правых, где у рода Пуришкевичей имелись достаточно крупные земельные владения. Незадолго до своего выступления в Думе Пуришкевич лишился своих бессарабских имений. Более чем остро почувствовал он необходимость продолжения войны до победного конца и борьбы против тех, кто, как ему казалось, помышлял о сепаратном мире.[60]

Недовольство Пуришкевичем росло и среди его недавних соратников. Уже со второй половины 1915 г. в различных правых организациях поднимался вопрос о сдвиге Пуришкевича влево. Тогда, правда, руководство ОПС и СРН, предпочитая единение раздорам, успокоило своих членов заявлением, в котором говорилось, что, несмотря на различную тактику, у монархистов не было и нет принципиального различия в целях.[61] Но борьба со «сдвигом влево» шла во фракции правых полным ходом. В декабре 1915 г. Пуришкевич, по свидетельству С. П. Белецкого, уже откололся от группы Маркова — Замысловского, и последние настойчиво просили А. Н. Хвостова, в бытность того министром внутренних дел, о прекращении выдач средств Пуришкевичу на его организации. Сам же Пуришкевич убеждал Белецкого, что нисколько не изменился, но, работая в Красном Кресте, он принципиально не желал подчеркивать свои правые убеждения.[62]