Последствия этой основополагающей разницы между восточными и европейскими взглядами на личность затронули все сферы общественной жизни и нравственности, а равно психологические, космологические и метафизические представления. «Эта объективная Вселенная, - сказано, например в одном санскритском тексте, - совершенно нереальна. Столь же нереально и «я», чей срок существования, очевидно, - лишь краткий миг . Перестань отождествлять себя со сгустком плоти, грубым телом, и с эго, телом тонким; ведь оба они – в воображении ума . Уничтожив своего врага, эгоизм, могучим мечом Самосознания, вольно насладись непосредственным блаженством своего истинного царства – величием Я, которое есть Всё во Всём»[1].

Вселенная, от которой нам, таким образом, следует обособиться, должна быть понята как извечно возникающее и пропадающее в повторных циклах, подобно сну, иллюзорное видение. Когда приходит такое прозрение и человек исполняет любую роль без участия эго, без каких-либо желаний, надежд, страхов, наступает освобождение от непрестанного круговорота бессмысленных перевоплощений. Считается, что вследствие наших поступков в прежних жизнях нынешняя начинается как бы с того же самого места, но для его точного определения не требуется участия какого-либо бога-судьи. Все решается само собой – меряется духовным весом перевоплощающейся монады. Только от этого зависит общественное положение человека, предписанный образ жизни и все прочее, что будет приносить ему радости и страдания.

Принципы личности, открытого мышления, свободы воли и самостоятельных поступков в этих обществах вызывает только отвращение и отбрасывается как противоречащее всему естественному, благому, настоящему. По этой причине индивидуация, которая, по Юнгу, представляет собой идеал душевного здоровья и благополучия взрослой жизни, Востоку просто не понятна.

На Западе боги и люди не воспринимаются просто как отдельные грани единого безличного Бытия всего сущего, пребывающего за пределами имен и форм. Люди и боги начали различаться по естеству. Стали едва ли не противоположностями, причем человек оказался в положении подчиненном. Больше того, наделенный личностью бог занял место не ниже законов Вселенной, а над ними. Если по ранним представлениям боги были чем-то вроде космических чиновников и, подобно людям, руководствовались в своих делах и обязанностях великими естественными законами Вселенной, то теперь появился Бог, который сам решает, как должны выглядеть законы. Акцент смещается с непреложного всеобщего закона на личность и ее прихоти: отныне бог вправе менять свои намерения и делает это довольно часто.

Особенность Леванта заключается в подчеркнутой покорности людей воле божьей, в каких бы капризах она не проявлялась. Основная мысль сводится к тому, что Бог даровал запечатленное в книге откровение, и каждый обязан его читать и почитать, никогда не подвергать сомнениям, только верить и подчиняться, а от того, кто пренебрегает священной книгой или отрицает ее, создатель просто отвернется. Таким образом, многие большие и малые народы, а подчас и целые континенты населены нечестивыми безбожниками. Действительно, всем крупным религиям, зародившимся в районе Леванта – зороастризму, иудаизму, исламу и христианству, - свойственна идея о том, что на свете есть только один народ, получивший Слово, единственная верная традиция, а ее представители, следовательно, образуют один исторический организм; подразумевается, однако, уже не то природное, космическое единство, идея которого характерна для древних и нынешних восточных мифологий, а наделенный сверхъестественной силой, исключительный общественный институт со своими собственными, подчас на удивление неестественными законами. В Леванте главным героем является не отдельный человек, а благословенный, богоизбранный народ или Святая Церковь, где личность может рассчитывать только на роль рядового члена. Христианин. Например, благословлен уже потому, что крещен и принадлежит церкви, а иудей не должен забывать, что у него есть обязательства перед Яхве в силу самой тайны рождения от матери – еврейки. Главное, что Коней Света переживут лишь те, кто следовал Заветам – либо, как в христианском варианте, те, кто прошел таинство крещения и скончался «в благодати».

Поразительным свидетельством глубочайших трудностей, которые испытывали европейцы, когда пробовали совместить общинные идеи Леванта с исконным чувством значимости личности у греков и римлян, кельтов и германцев, может послужить католическая доктрина о двух судах, ожидающих душу в загробном мире. Первый, «частный» суд происходит сразу после смерти; на нем каждому человеку в отдельности определяют награду или искупительную кару. Второй, «всеобщий» суд состоится, когда наступит Конец Света; всех, кто когда-либо жил на Земле, соберут вместе и будут судить открыто – вероятно, для того, чтобы Промысел Божий, который в земной жизни частенько вынуждает хороших людей страдать, а злодеям дарует благоденствие, мог наконец наглядно явить всему человечеству свою непогрешимую справедливость.

Религиозное противостояние Востока и Запада

В начале XX века едва ли кто-то в Европе мог предположить, что и через полвека, и через век образованные люди все еще будут размышлять о религии. Тогда никто не сомневался. Что в будущем с религией будет навсегда покончено. Главное место уже заняли наука и разум. В литературе тон задавали ранний Олдос Хаксли с его «Контрапунктом», Бернард Шоу, Герберт Уэллс и прочие рассудительные авторы. Но именно тогда, в разгар оптимистической веры в силу разума, демократии и социализма, вышла тревожная работа – «Закат Европы» Освальда Шпенглера. Именно в то счастливое время начали появляться и другие книги совершенно неожиданного содержания: «Волшебная гора» Томаса Манна, «Улисс» Джеймса Джойса, «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста и «Бесплодные земли» Томаса Элиота.

Если судить по успехам литературы, те годы были поистине триумфальны. Однако некоторые авторы, казалось, пытались предупредить нас, что, несмотря на торжество разума и прогрессивные политические достижения, озарившие светом самые мрачные уголки Земли, в сердце западной цивилизации гибнет что-то очень важное. Самым неутешительным среди подобных предостережений и провозвестий были раздумья Шпенглера, основанные на идее органической схемы жизненного пути цивилизации – морфологии истории. Его мысль сводилась к тому, что у каждой культуры есть пора юности и период расцвета, после чего начинаются годы шаткой старости и попытки сберечь себя рациональным планированием, прожектами и жестокой организацией; несмотря на все усилия, завершается это немощью, оцепенением – тем, что Шпенглер именовал «феллахенизмом», - и, наконец, полной безжизненностью. Больше того, по мнению Шпенглера, именно в те годы Европа оказалась на пороге перехода от эпохи Культуры к периоду Цивилизации, то есть от юношеской непосредственности и удивительных творческих задатков к неопределенному возрасту тревог и напускных надежд – иными словами, к началу конца. Шпенглер искал аналогии в античном мире, и, по его утверждению, наша эпоха соответствовала концу второго века до нашей эры, когда бушевали Пунические войны, культурным мир Греции скатывался к эллинизму, расцветало римское военизированное государство, самодержавие и то, что сам Шпенглер назвал «второй религиозностью» - политика, основанная на подаче хлеба и зрелищ толпам жителей гигантских городов, а также всеобщая грубость и жестокость в искусстве и досуге.