На ранней стадии своего творчества Твен еще не до конца осознал глубину пропасти, отделявшей эту Амери­ку простых людей от другой Америки — стяжателей, фи­листеров и лицемеров. Но ростки бунтарских настроений уже пробиваются в его веселых "пустячках". В самой ма­нере Твена видеть вещи и говорить о них заключался вызов ханжеской, лицемерной, фарисейской морали аме­риканского обывателя.

Все искусственное и надуманное, всякая предвзятость суждений вызывают у писателя протест. Ему ненавист­ны догматы, каноны, штампы, любые попытки пригладить жизнь, придать ей мещански благовоспитанный облик. Уже на начальном этапе своей деятельности Твен вы­ступает как последовательный и непримиримый враг фальшиволицемерного, ханжеского "благочестия" буржу­азной Америки.

Даже в это время юмор не являлся для Твена са­моцелью и должен был играть в его творчестве отчасти служебную роль. У этого, казалось бы, столь беззаботного писателя было очень четкое представление о характере своей творческой миссии как юмориста. Он твердо ве­рил, что "чистые юмористы не выживают" и если юмо­рист хочет, "чтобы его произведения жили вечно, он дол­жен учить и проповедовать". Даже самые его безобидные юморески выполняют особое социальнокрити­ческое задание: они служат орудием разрушения догма­тов, условностей и всех видов лжи и фальши как в жиз­ни, так и в литературе.

В процессе освобождения от моральных, религиозных и литературных "стандартов" жизненная реальность как бы впервые находила свой истинный облик. С любознательностью Колумба Твен от­крывал новую Америку, в каждой самой скромной подроб­ности ее будничного быта обнаруживая неожиданное и за­нимательное содержание. В этом, как и во многом другом, он был последовате­лем "газетных" юмористов. Двигаясь вдоль колеи, проло­женной ими, он, подобно им, умел придать самым обще­известным истинам и сверхбанальным ситуациям оттенок неожиданности и сенсационности. При всем том реалистическое новаторство Твена не только несводимо к приемам "газетного" юмора, но в смысле своего художественного уровня несоизмеримо с ним. При всей полноте сюжетных совпадений рассказов Твена с другими произведениями американской юмори­стики они непохожи ни на один из своих прообразов. Даже в самых незначительных из его ранних рассказов проявляется несравненное умение Твена проникать в душу явлений, изображать их в индивидуальной неповторимо­сти, во всем богатстве их реального бытия. В гротескных, фантастических рассказах писателя закладывались основы поэтики реализма в формах, поражающих своей свежестью и новизной. Его образы обладают огромной выпуклостью и рельефностью, метафоры сочны и красочны до преде­ла, его сравнения отличаются неожиданностью и мет­костью. В метафорической структуре его речи есть нечто от "синкретического" мышления. Он обладает несравнен­ным умением сочетать несочетаемое, воспринимать явле­ния жизни в комплексе, делая это с непринужденностью и простотой, свойственной целостному, наивному, мифотворческому сознанию.

В рассказах Твена лягушка "дергает плечом наподо­бие француза", переворачивается, как оладья на сковород­ке, карманные часы отдают, как дедовское ружье, и вы­нуждают своего обладателя "положить на грудь слой ваты". Поразительная наблюдательность Твена, предель­ная острота его поэтического видения проявляются во внимании к деталям, в стремлении к подробному и точ­ному их воспроизведению. Его крошечные рассказы на диво вместительны. Штриховые зарисовки сделаны здесь со скрупулезной точностью, с обстоятельностью, казалось бы почти невозможной. Писатель успевает заметить, что сердитый старик, ворвавшийся в редакцию сельскохозяй­ственной газеты, прежде чем пустить в дело палку, ста­вит шляпу на пол и вынимает из кармана красный шел­ковый платок. "Свистопляска", происходящая в другой редакции — теннесийской газеты "Утренняя заря и Бое­вой клич округа Джонсон", не мешает ему разглядеть и трехногий стул, на котором сидел ответственный ре­дактор, "раскачиваясь . и задрав ноги на сосновый стол" и "еще один сосновый стол и еще один колченогий стул, заваленные ворохом газет, бумаг и рукописей". Он видит и деревянный ящик с песком, и чугунную печку с дверцей, державшейся на одной верхней петле, и ко­стюм редактора, датируемый "приблизительно 1848 го­дом", и его "косматую шевелюру", "порядком взлохма­ченную", вследствие того, что энергичный деятель прессы "в поисках нужного слова часто запускал руки в воло­сы". Реалистическая убедительность всех этих невинных наблюдений (особенно оттеняющая фантастичность и гротескность изображаемых событий), пластическая вы­пуклость беглых твеновских зарисовок поистине не имели параллелей в современной ему американской юмо­ристике.

В этом легко убедиться, сравнив юмореску Твена "Мои часы" (1870) с близким к, ней по содержанию рассказом юмориста 40-х годов Филдса. Героем рассказа является некий бедняк, на последние деньги купивший часы, об­ладавшие, согласно уверению продавца, "превосходным ходом". Но сделав эту покупку, он убеждается в том, что его надули самым безжалостным образом. Отныне его жизнь превращается в бесконечную цепь визитов к мо­шенникам-часовщикам, которые на все жалобы своего не­задачливого клиента отвечают одной и той же фразой: "Часы нуждаются в чистке". Услышав это заверение чуть ли не в сотый раз, бедняк приходит в отчаяние и отка­зывается от дальнейшей борьбы с судьбой, подсунувшей ему под видом часов некое орудие пытки. Сопоставляя рассказ Твена с типичным произведением рядового амери­канского юмориста, можно осознать величину дистанции, разделявшей рассказы великого писателя и характерные образцы традиционного "газетного" юмора. Внутри одной и той же сюжетной схемы происходит полное перераспре­деление акцентов. В рассказе Филдса все часовщики одно­лики, все говорят одно и то же; в рассказе Твена и сами они, и их реакции — разнообразны и индивидуальны. Один из них берет часы с выражением "свирепой радости" и стремительно "набрасывается" на них, другой совершает свое "черное дело" "невозмутимо и без­жалостно", третий сообщает, что механизм "вспучило", четвертый утверждает, что нужно поставить заплаты да недурно бы "подкинуть подошвы" и т. д. Кроме этих многочисленных героев здесь есть и еще один "герой" — сами часы. У них есть своя "физиономия", своя ярко выраженная индивидуальность, и писателя чрезвычайно интересуют все ее прояв­ления. Его явно занимают инициатива часов, их внутрен­няя раскованность, размах их деятельности, в результате которой они как бы получают власть над той силой, ко­торой они призваны служить, над самим временем. Уходя вперед, они опережают современную эру на тысячелетия, отставая — они плетутся в далеком прошлом. "Октябрь­ский листопад крутился в воздухе, а они уже радовались ноябрьскому снегу. Они торопили со взносом денег на квартиру, с уплатой по разным счетам. Я незаметно от­стал от времени и очутился на прошлой неделе. Вскоре я понял, что один-одинехонек болтаюсь посредине поза­прошлой недели, а весь мир скрылся из виду далеко впереди. Я уже поймал себя на том, что в грудь мою закралось какое-то смутное влечение, нечто вроде товари­щеских чувств к мумии фараона в музее, и что мне хо­чется поболтать с этим фараоном, посплетничать с ним на злободневные темы". В отношении Твена к ча­сам есть нечто и от любознательности первооткрывателя, и от наивного любопытства ребенка, который ломает и пор­тит вещь, чтобы узнать, как она устроена. Это впервые увиденное им устройство он демонстрирует во всех его де­талях.