Чтобы воспротестовать против зла и смерти, он предпочитает смело утверждать, что добродетель не существует точно так же, как бессмертие, и допускает убийство отца. “Он ясно осознает свою дилемму:” быть добродетельным и алогичным или же быть логичным и преступным[74] Камю утверждает, что бунт должен нести за собой никаких негативных последствий, это есть лишь защита “себя такого, каков . есть.” [75] Бунтующий человек борется за целостность своей личности.

“Бунтарь . принципиально ограничивается протестом против унижений, не желая их никому другому.” [76] Как же тогда проявить себя в бунте? Сам Камю осознает, что бунт несет на себе некоторую озлобленность, но он “созидателен.”

Как созидать свои ценности, если не разрушить прежних? Сам же Камю и анализирует то, к чему привел нигилизм в XIX-XX в. И тем не менее утверждает, что жить нужно и можно в бунте. Сам таким образом встает на позиции “ добродетельные и алогичные.” Достоевский же всей нитью романа пытается показать, к чему приводит отрицание Бога, бунт против него и установление своих ценностей. Сразу же после беседы с Алешей (подсознательным “положительным” двойником) Иван встречается со Смердяковым. (воплощением его идей и чаяний) Он является как бы “чертом” во плоти перед появлением настоящей нечистой силы.

Так же, как и последний, Смердяков пытается найти в своей “жертве,” своем кумире все отрицательные стороны его убеждений и воплотить их дело. Не зря Иван так сетует на своего двойника, ведь он понимает, что это он сам, его идеи, его мысли, только без спасительной любви к человечеству, как причины первых. Иван “сам приучил его говорить с собою.” [77]

Однако вскоре он почувствовал, что Смердякова вовсе не волнуют “философские вопросы,” а нечто “совсем другое.” И Иван понял что - во всем было самолюбие “необъятное и притом оскорбленное.” С этого и началось у Ивана отвращение. (Данная ситуация воспроизводит отношения между философами-нигилистами и их “двойниками,” воплощающими в “жизнь” их идеи. Ниже об этом пойдет речь) Иван чувствовал по отношению к этому “существу” то ненависть, то призрение, то робость и любопытство. Нет сомнений, он знал, что между ними существует самая неразрывная связь. “И вдруг с отвращением понял, что чувствует сильнейшее любопытство .” (XIV, 291) После продолжительного разговора со Смердяковым в Иване происходит борьба - все та же борьба идей. Если “все дозволено,” Бога, нравственности нет, почему же он, Иван, так волнуется: “убить отца можно или нельзя?” То ему хочется “избить Смердякова,” как самого тяжкого “обидчика” на свете, то его душу охватывает робость, от которой он терял физические силы. Да, здесь не простые умозаключения и философствования - здесь твои убеждения переходят в гнусное, тяжкое “преступление.” Оно неизбежно. Иван видит это и остается безучастным - уезжает в Чермашню, ибо подсознательно чувствует, что все так и должно быть. Хотя и бежит, бежит от себя, от преступления, разрешенного им. Если все дозволено, он может убить своего отца или может, по крайней мере, допустить, чтобы его отец был убит. Ненавидя смертную казнь, Иван допускает преступление. Это противоречие душит Ивана Карамазова. Он бежит. И дает такую характеристику своему поведению: “Я подлец!” (XIV, 305) События набирают силу - страдает невиновный брат, отец убит, противоречие снято. И здесь происходит самое невероятное, а, вернее, самое вероятное, явление в жизни героя - бунтаря. Его мучает совесть - если нет добродетели - то. Ведь совесть - это такое чувство, которое вызывается несоответствием твоих действий и устремлений с Божьим идеалом, причем ты можешь отрицать их, но изначально воспитанием, укладом жизни, культурой, государством они заложены в тебе. Это присутствие в человеке изначальной нравственности, данной святым духом.

Болезнь человеческой души определяется конфликтом сознательного и бессознательного, живущего вопреки убеждениям Бога в душе. Как бы Иван ни страдал от любви к человечеству, к “дальнему,” ближних он по-прежнему презирает. Еще перед убийством он говорит про отца и брата, чтобы “один гад съел другую гадину!” Иван прекрасно осознает, что Митя не виноват, но называет его “убийцей” и “извергом”. На что Алеша очень болезненно реагирует. “Слава “убийца” и “изверг” больно отозвались в сердце Алеши” (XIV, 645). Иван ненавидит всех вокруг себя лишь за то, что его бунт явно обнаружил свои последствия - за то, что Иван осознал: “Он убийца!” Хотел блага всему человечеству, а на деле стал преступником. Но Алеша восклицает, пытаясь спасти брата: “Не ты убил отца, не ты!” (XIV, 305). Карякин по этому поводу рассуждает так: Алеша говорит не о Смердякове, не об этом “эмпирическом” убийце. Он говорит о своей ответственности. Ведь все, что случилось, Алеша предчувствовал и почти что знал. Зосима же для того и посылал Алешу в “мир”, чтобы спасти братьев. Алеша понял, что виноват: “ . И поймешь, что сам виновен, ибо мы светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил.” (1т. 14. 334). Карякин считает, что “именно под этим углом и надо “читать роман”.

Конечно, вина Алеши осознается им, но он чувствует и знает, что Иван причастен к этому убийству, и, может быть, поэтому он хочет предостеречь брата от тяжких мук раскаяния, которые его ждут. Алеша в разговоре с Иваном признается, что думал об Иване, что он хотел смерти отцу. На что бунтарь резко заявляет: “право желаний оставляю за собой”. (XV, 142). Но все Иван не верит, не хочет верить, что он убил. Смердяков, его двойник, же убеждает: “Чтоб убить - это вы сами ни за что могли - с, да и не хотели, а чтобы хотеть, чтобы другой кто убил, это вы хотели.” (XV, 130).

“Это вы на Дмитрия Федоровича беспременно тогда рассчитывали!”, “и на меня тоже”, “мне тем самым (отъездом) как бы сказали: это ты можешь убить родителя, а я не препятствую.” (XV, 133).

Иван осознает: “Да, конечно, я чего - то ожидал, и он прав .” “если он убил, а не Дмитрий, то конечно, убийца и я.” (XV, 134). Знаменательные слова Смердякова: “Все тогда смелы были - с, “все, дескать, позволено”, говорили - с, а теперь вот так испугались!” (XV, 134).

После всех разговоров со Смердяковым, осознав всю низость этого человека, узнав в нем самого себя, Иван решается пойти на подвиг: рассказать обо всем в суде. Казалось бы, прав Смердяков, ему не откажешь в логичности мышления: “Коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе.” При этом он говорит об Иване: “Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде принять. Вы, как Федор Павлович, наиболее - с, изо всех детей наиболее на него похожи вышли, с одного с ними душою.” (XV, 170). Каким психологом выступает Смердяков, это с ужасом понимает Иван, а он добавляет: “от гордости думали, что я туп.”

И какое сравнение! С отцом. Того, который отверг Бога из-за любви к человечеству.

Но из-за любви к человечестве бунтует только одна сторона Ивана, другая же сторона ненавидит это человечество и стремится к нигилистическому разрушению всего миропорядка. В диалоге со Смердяковым мы видим, что Смердяков может управлять голосом Ивана потому, что сознание его в эту сторону не глядит и не хочет глядеть. Как замечает Бахтин, Смердяков уверенно и твердо овладевает волей Ивана, т.е. придает этой воле конкретные формы определенного волеизъявления. Внутренние реплики Ивана через Смердякова превращаются из желания в дело. После убийства диалоги совсем другие. Здесь Достоевский заставляет Ивана узнавать постепенно, сначала смутно и двусмысленно, потом ясно и отчетливо свою скрытую волю в другом человеке. Смердяков, оказывается, был исполнителем его воли, “слугой Личардой верным.” Смердяков сначала не понимал, что голос, сознание Ивана раздвоены и что убедительный и уверенный тон его, служит для убеждения себя самого. Не понимает Ивана Смердяков в том, что он только желает убийства, но сам бы никогда его не совершил. Через черта все бессознательное, давно накапливаемое, вырывается наружу из Ивана.