Поэтому мудрец должен быть абсолютно невозмутим и бесстрастен, и такого рода внутреннее состояние Пиррон называет блаженством. Казалось бы, что это за блаженство, когда мы отказываемся от всякой разумной ориентировки в действительности и бросаемся в нее головой вниз, как в безбрежное море? А вот оказывается, что тут-то и начинается блаженство, когда ты ничего и никого не знаешь, ничего ни о чем не говоришь, не решаешь, что нужно и чего не нужно делать, а делаешь все, что ни попало, обращая внимание лишь на то, как поступают другие. И хотя стремиться поступать, как другие, – это значит, вообще, не знать, как поступать (потому что все поступают по-своему), тем не менее, тут чувствуется чисто античная мысль о свободе человека от всего случайного и какая-то благородная принципиальность. Кроме того, древний скептик считал возможным и необходимым – хотя бы и осторожно – искать истину: « .скептический способ рассуждения называется «ищущим» от деятельности, направленной на искание и осматривание кругом, или «удерживающим» от того душевного состояния, в которое приходит осматривающийся кругом после искания, или «недоумевающим» либо вследствие того, что он во всем недоумевает и ищет, как говорят некоторые, либо от того, что он всегда нерешителен пред согласием или несогласием» [iv].

Очевидно, что древний скептицизм не побуждает к активной деятельности, но, напротив, призывает к равнодушию, которое лишь допускает такую деятельность. Раз мы ничего не знаем, то мы и должны воздерживаться от каких-либо суждений. Для нас всех, говорил Пиррон, все безразлично. В результате воздержания от всяких суждений мы должны поступать только так, как поступают все обычно, согласно нравам и порядкам в нашей стране. Древний скептицизм, несмотря на всю свою аристократичность, не способен вдохновить не только на коллективную, но даже на сколько-нибудь заметную индивидуальную активность. Конечно, можно себе представить человека, который ко всему безразличен, ничего не любит, ничего не оценивает в хорошем или плохом смысле, но такой человек будет явно слабее любого, кто исповедует какую-нибудь положительную идеологию: последний знает, чего хочет и что надо для этого делать, он знает, что надо ненавидеть и как против этого бороться, наконец, самое главное, ему не только легче найти единомышленников, но у него есть смысл быть с ними заодно, действовать сообща.

Остается только один путь – изменить скептицизм так, чтобы он вдохновлял на активные действия, сформировать новый скептицизм. Отличие нового скептицизма от древнего должно состоять не в оценке наличной ситуации, а в вытекающих из этой оценки выводах относительно стратегии поведения. Недоступность истины и равносильность различных мнений – это основа скептицизма, благодаря которой он остается самим собой. Однако, если древние скептики, опираясь на эту основу, говорили о некоторой приостановке активности, то новый скептицизм должен потребовать прямо противоположное – усиление активности. Если мы не имеем возможности адекватно познать мир, значит, надо сделать все, чтобы эту возможность получить. Древний скептицизм из наличия противоречивых и несогласуемых мнений о чем-нибудь делал вывод о необходимости, вообще, воздерживаться от суждений по данному вопросу. Новый скептицизм делает вывод о необходимости развивать способность познания, чтобы преодолеть наличное противоречие. Формула активности в рамках нового скепсиса такова: мы не знаем, чего мы достигнем и к чему, вообще, надо стремиться, поэтому сделаем все, чтобы получить возможность это узнать.

Всеми нами движет некое представление о причинности, благодаря которому мы можем знать, как действовать или не действовать, чтобы достичь или избежать определенных результатов. В соответствии с этим представлением, определенные события в большинстве случаев, при прочих равных условиях, вызывают определенные следствия. Если бы такого представления у нас не было, мы бы не знали, что делать или что не делать, чтобы чего-то достичь или чего-то избежать, мы бы вообще не знали, к чему приведут наши действия или наше бездействие в той или иной ситуации и потому никак не могли бы определиться – действовать или бездействовать, а если действовать, то как. Такая шизофреническая ситуация, конечно же, несовместима с нормальной человеческой жизнью, и потому представление о причинности является необходимым безотносительно ко всякому опыту и независимо от того, насколько оно соответствует действительности и соответствует ли оно ей вообще. А что оно не вполне соответствует действительности и во всяком случае не может быть выведено из обычного опыта, первым доказал знаменитый британский философ Дэвид Юм.

Этот мыслитель, подобно Ньютону, открывшему закон всемирного тяготения под впечатлением от падающего яблока, обнаружил недоказуемость представления о причинности, созерцая столкновение бильярдных шаров. Мы видим, что один из шаров подкатывается к другому, затем они соприкасаются, а затем второй шар откатывается. После этого наблюдения мы делаем вывод, что движение первого шара стало причиной движения второго шара. Однако такой вывод, как бы мы ни старались, не может следовать из такого наблюдения. В наблюдение входит три независимых факта: 1) первый шар движется; 2) первый шар соприкасается со вторым шаром; 3) движется второй шар. То, что второй шар двинулся в момент времени, следующий за моментом соприкосновения двух шаров в пространстве, вовсе не свидетельствует, будто первое явилось необходимым следствием второго. Соседство двух событий во времени и пространстве еще не означает, что между этими события существует какая-то связь (не говоря уже о необходимой связи). Мы же в предшествующем событии видим причину, а в последующем – следствие. Тот факт, что у приведенной интерпретации нет никаких оснований в данных опыта, совершенно очевиден. Остается только выяснить, откуда, все-таки, берется представление о причинности, прилагаемое нами к любым связям между событиями, в том числе между нашими действиями и их результатами.

В соответствии с лучшими традициями скептицизма Юм не утверждал и не отрицал объективного существования причинности, но полагал, что оно не доказуемо, так как то, что считают за следствие, не содержится в том, что считается за причину, и не похоже на нее. Юм считал, что при рассмотрении окружающих нас внешних вещей мы «никогда не бываем в состоянии открыть . необходимую связь . Мы находим только, что одно явление действительно, фактически, следует за другим», а представление о закономерной связи между явлениями возникает у людей лишь вследствие привычки считать повторно следующие друг за другом явления необходимо связанными. Как известно, Юм в своих теоретических (и только в теоретических) поисках был последователем некоторых идей скептицизма, ведь скептицизм основывается именно на той идее, что мы пока еще не можем уверенно судить о том, каковы реальные связи между событиями, что заставляет нас действовать или бездействовать и к каким последствиям все это может привести. Иммануил Кант, который свою систему называл иногда скептическим идеализмом, из философии Юма сделал вывод, что многие необходимые представления, заложенные в человеческом разуме, даны до всякого опыта (априорны) и, более того, являются условием самого этого опыта – условием, без которого никакой опыт был бы, вообще, невозможен.