Когда я приехал в университет из Техаса, я был уверен, что в каждом слове Библии содержится буквальная истина. Я не в состоянии передать, насколько болезненным был отказ от этих взглядов. Философия, наука и логика манили меня в поисках истины “без страха и упрека”. После первого курса я взял домой на лето учебник по логике, так как хотел “научиться думать”. У меня эта книга хранится до сих пор: “Введение в логику” Ирвина М. Копи (1953). Она начиналась с четкого перечисления ошибок, которых следует избегать, пытаясь быть рациональным. Я выписал их для себя. Этот “ошибка следования”, “доказательство силой”, argumentum homineum, “доказательство из незнания”, “доказательство из жалости”, argumentum ad populum, “доказательство с помощью авторитета”, post hoc ergo propter hoc, “сложный вопрос”, “двусмысленность”, “амфибол” (то есть утверждение вроде тех, каким вещал Оракул Эдипу), “акцентуация” (то есть, ошибки из-за неверной постановки логического ударения), “ошибка объединения”. Таким образом, избегая этих ошибок, можно также избежать Бэконовских идолов. Тщательно изучив эти правила и средства, я с сожалением понял, что так и не научился думать.

Когда я перешел к истории и философии науки, то обнаружил серьезные предостережения о необходимости разделения контекста открытия от контекста верификации, проверяемости или фальсифицируемости. Мы должны соблюдать границы между фактом и его значением, наукой и культурой, наукой и идеологией.

Вот уже четверть века прошло с тех пор, как я впервые обратился к этим мыслям. Перед заключением я хочу сказать, что все интересные и полезные сведения, известные мне, пришли от терпимости к ошибкам, особенно генетическим и патетическим. Все, сказанное в этом очерке о Дарвине и его высказываниях о природе, относится как раз к патетическим ошибкам. Генетические ошибки заключаются в происхождении культуры и побуждает людей спрашивать науку и искать рамочные критерии приемлемых ответов.

Большинство моих знаний о природе антропоморфичны, а о природе познания — метафоричны и идеологичны в результате поиска все более диковинных взаимосвязей под знаменем “исследования переопределенности”.

Но этот вид знания заставляет студента-биолога отстаивать свои убеждения. Я вспоминаю это, потому что когда я был выпускником университета, парадигмой знания была физика, служившая моделью формирования других отраслей знания. Лекционные курсы (прочитанные Фейлом, Бродбеком и Винером), практикумы,— все указывало на стремление сформировать остальные формы знания в соответствии с физико-химическими науками, в то время как философия стояла в стороне от науки как превосходящая ее (я имею в виду ключевые для того времени работы Рейхенбаха и Пепа).

У Рорти есть замечательный очерк на эту тему в последней главе его книги “Следствия прагматизма”. Он считает задачей настоящего времени отвести философию как от гуманитарных, так и от естественных наук. Я хорошо помню, что в 1969 году, когда подал статью под названием “Личности, организмы и… первичные признаки”, где показал как физиология и биология всегда нарушает правила интерпретации, или ее официальной парадигмы в современной науке. Например, в “Рассуждениях о методе” Декарт, помимо указаний об отношении ко всему знанию вообще, утверждал, что мы должны воспринимать учение Гарвея, “сдвинувшего изучение этой проблемы с мертвой точки”, о сердце как о насосе, а главными отношениями в человеческом теле — механическими. Гарвей же вообще ничего такого не писал, он был убежденным аристотелистом, а Декарт пытался сделать из него философа-механициста.

Ключевыми понятиями в работах фон Геллера, отца современной физиологии, были “раздражимость”, “сократимость”, “чувствительность” — весьма похожи на таковые Дарвина, приведенные выше. Можно описать в подобных терминах всю историю биологии и особенно физиологии. Как звучит в рамках редукционизма полностью признанная современной физиологией концепция “врожденной ритмичности” (в приложении к волокнам-ритмводителям сердца)?

Моя статья на эту тему, поданная в Британское общество философии науки, была встречена каменным молчанием, будто я сказал что-то неприличное. Я был настолько обескуражен, что долго не пытался опубликовать ее (Young, 1989). Но теперь, спустя несколько десятилетий, все иначе. Все дети парадигмы интерпретации современной науки — позитивисты, физикалисты, реалисты, демаркационалисты с трудом удерживают свои позиции.

Философия науки больше не относятся к утверждению Ньютона о выводимости всех явлений мира из материи и движения, а также к описанию природы Галилеем математическим языком как к парадигмам. Напротив, мы размышляем о науке в терминах общественных отношений, процессов производства, и, все больше и больше, как о форме культуры. Философия, уже далеко не служанка науки и не особый вид естествознания, является, по Рорти, одним из названий разделов, на которые разбита с административными и библиографическими целями человеческая культура.

Теперь мы не должны стесняться Дарвиновской метафоры — естественного отбора — поскольку она вполне допустима, в частности, признавая элемент предназначенности и конечной причины, из-за аналогии с человеческими стремлениями, внедренными в наше понятие природы. Мы можем больше не принимать печальный комментарий Уайтхэда к результатам научной революции. Принимая запрет на использование метафорических выражений, можно прийти к следующим выводам: “объекты воспринимаются со свойствами, в реальности им не принадлежащими, фактически являющимися чистыми производными сознания. Таким образом природа берет у нас своеобразный кредит доверия, роза в счет своего запаха, соловей — песни, солнце — лучей. Поэты абсолютно не правы: их стихи должны быть адресованы им же, превращая их в самовосхваление превосходства человеческого разума” (Whitehead, 1985, p. 69). Ни одно из вышеперечисленных свойств с точки зрения официальной модели интерпретации механистичной, редукционистской науки, не принадлежит природе. “Природа — это что-то скучное, беззвучное, бесцветное и не имеющее запаха; всего лишь бесконечное и бессмысленное движение материи” (Ibid.).

Два вывода. Открывая наше мышление о природе всему богатству человеческого разума, мы должны сделать более прозрачной границу между нашим пониманием природных процессов в терминах здравого смысла и ролью бессознательных процессов в наших взаимоотношениях с миром, воссоединении внешнего и внутреннего. Есть немало сторонников этой идеи среди философов и психоаналитиков, например, Д.В. Уинникотт, Уайлфред Байон, Гарольд Сирлз, Дональд Мельтцер, Карл Филио. Эти концепции должны быть объединены, для чего мной уже предприняты некоторые усилия (см. библиографию), но полного взаимопонимания еще не наступило.

В заключение я хотел бы пересмотреть некоторые более широкие проблемы, затронутые спорами о Дарвине и биологических теориях как они рассматриваются в современных моделях интерпретации, принадлежащих истории и философии науки. Несмотря на сильный застой, была одержана победа в трех принципиальных спорах. Во-первых, установлена связь меж Дарвином и Мальтусом, утвердившая важную роль идеологии в основе научного теоретизирования. Во-вторых, метафорическая природа фундаментальных понятий так называемых базисных наук — сродства, гравитации, естественного отбора — убирает барьер между научным рассуждением и другими способами выражения. В-третьих, непреходящая и фундаментальная роль антропоморфической и телеологической интерпретации в базисных науках доказывает невозможность полного отхода от элементов телеологии в интерпретации. Назад к Возрождению путем интегрирования науки с более широким мировоззрением, богатыми средствами выражения и объединения факта и его значения, вперед к нравственной науке.