Если же нет ценностных суждений, то не может быть и никакой системы этических общих мест. Более того, отвергая противопоставление добра и зла, лежащее в основе духовной морали, политическая корректность отвергает тем самым духовную мораль в целом.

Такой вывод представляется чрезвычайно важным, поскольку согласно исследованиям Ю.В. Рождественского мораль лежит в центре содержательных категорий культуры и охватывает все общество как норма поведения.

При этом, если в дописьменном обществе единственной моралью является народная, или практическая, мораль, то в современном письменном обществе практическая мораль подчинена духовной морали. "Классические нормы духовной морали были созданы человечеством фактически однородным образом во всех религиях и были основой всех основных цивилизаций. Они предназначены для борьбы с такими социальными противоречиями, которые порождаются владельческими категориями культуры"[168].

Крайне важным является и то обстоятельство, что духовная мораль ограничивает практическую мораль. Это ограничение необходимо, поскольку "… моральные правила в фольклоре, взятые сами по себе, вне влияния религиозного текста, показывают, что пословицы содержат правила, которые могут пониматься как "искусство жить". Но это "искусство жить" затрагивает только отношения внутри народа, то есть рода, племени, семьи и соседей. В пословицах нет сентенций, запрещающих убийство, разбой, грабеж чужого имущества. Целью фольклорного "искусства жить" является создание материального блага для своей семьи и своего рода. Цель обогащения (или неразорения) семьи и рода определяет характер общей моральной ценности: человек, владеющий практической моралью и эффективно ее применяющий, с точки зрения этой морали, считается мудрым. Итог жизни мудрого человека нагляден – это материальные блага, созданные им для семьи и рода… Практическая мораль существует у народов, менее знающих религию или недавно ее принявших, не освоивших ее" [168].

В то же время, "… цель духовной морали – расширять рамки отношений людей друг к другу за пределы отношений соседства и родства. Поэтому в центре религиозной морали лежит безопасность. Безопасность является высшим благом. Безопасность обеспечивает любое благо, в том числе и материальное". [170]

Важен также и тот факт, что правила практической морали формулируются в пословичном фонде языка как назидание, как рекомендации, а правила духовной морали представлены как запреты – не убий, не кради, не лги и т. д. При этом запрещается всякое зло, поскольку зло греховно, с точки зрения духовной морали. Тем самым, при формировании поступков человека его нравственный выбор ограничивается запретами духовной морали, в соответствии с которыми он может испытывать свою совесть.

Если же не допускать оценки поведения (духовного – в помыслах, а предметного – в поступках), исключая противопоставление добра и зла как норму духовной морали, то становится невозможным испытывать свою совесть и совершенствоваться духовной моралью. Одновременно добро и зло становятся равнозначными, то есть исчезают запреты как правила духовной морали, и оказывается, что все можно и ничто не греховно. А это означает, в свою очередь, возврат общества к практической морали и, как следствие, разрушение мира между людьми и утрату безопасности: "…устранение духовной морали ведет за собой оживление и расцвет практической морали языческих времен. Практическая мораль язычества толкует как добродетель ложь, клятвопреступление, воровство, насилие в тех случаях, когда эти действия направлены не против своего рода и семьи, а против неродственников и тем более не членов своей семьи. Все иноплеменники, с точки зрения практической морали, это как бы не люди"[171].

Вместе с такими выводами возникает и необходимость соотнести их с действиями, точнее, с риторикой политической корректности. Ведь политическая корректность, как кажется, на самом деле заняла все высоты духовной морали, став на защиту немощных, обиженных, презираемых и униженных. Это существенно затрудняет дискуссии с политической корректностью и выстраивание системы аргументации ее противников, которые, судя по публикациям, опасаются затрагивать именно область морали, стараясь перевести обсуждение так или иначе в русло науки, точнее, независимости научных исследований или политики.

В то же время видимость моральной высоты политической корректности объясняется подменой понятий в области духовной морали, которая совершается в ее риторике.

Духовная мораль разделяет всеобщие топы "грех" и "грешник" и требует от человека соблюдать свою добродетель, чужую греховность не судить, сострадать грешнику, сожалея о его греховном поступке, но в то же время неукоснительно осуждать грех.

Это положение духовной морали, содержащееся в Евангелии, широко известно: "Не судите, да не судимы будете" (Мф. 7, 1). Оно многократно повторяется во многих других текстах Нового Завета, становясь затем одной из центральных тем святоотеческих писаний, в которых приводятся подробные разъяснения этого требования духовной морали и средства для его выполнения.

Преподобный авва Дорофей говорит в своем поучении: "Мы же, окаянные, без разбора осуждаем, гнушаемся, уничижаем, если что-либо видим, или услышим, или только подозреваем; […] От чего же мы впадаем в сие, как не от того, что нет в нас любви? Ибо если бы мы имели любовь, то с соболезнованием и с состраданием смотрели бы на недостатки ближнего, как сказано: любы покрывает множество грехов (1 Пет. 4; 8). Любы не мыслит зла, вся покрывает и проч. (1 Кор. 13; 5–7). Итак, если бы, как я сказал, мы имели любовь, то сия любовь покрыла бы всякое согрешение, как и святые делают, видя недостатки человеческие. […] Итак, приобретем и мы любовь, приобретем снисходительность к ближнему, чтобы сохранить себя от пагубного злословия, осуждения и уничижения…" [172].

Святитель Иоанн Златоустый пишет: "Кто строго иcследует чужие проступки, тот не получит никакого снисхождения к своим собственным…[…] Будем же воздерживаться от злословия, сквернословия, хулы…". И поясняет, как нужно понимать злословие: "Никто не говори: "тогда злословил бы я, когда бы говорил неправду; но если говорю истину, то уже не злословлю". Хотя бы в твоем злословии и была истина, и в таком случае оно преступно. Фарисей, злословя мытаря, говорил истину: но это не принесло ему никакой пользы. В самом деле, скажи мне: разве мытарь не был мытарь и грешник? Всякий видит, чтò мытарь; но при всем том фарисей, за осуждение его, все потерял. Хочешь исправить брата, – поплачь, помолись Богу, дай ему увещание наедине, посоветуй, попроси…" [173] .

Итак, не осуждать, не злословить ближнего – это и есть та цель, во имя которой, как может показаться поверхностному взгляду, политическая корректность ведет свою борьбу. Однако при несколько более внимательном рассмотрении становится очевидной подмена. Авва Дорофей подчеркивает, что грешника осуждать не следует, но грех дóлжно ненавидеть: "Ибо разве святые слепы и не видят согрешений? Да и кто столько ненавидит грех, как святые? Однако они не ненавидят согрешающего и не осуждают его, не отвращаются от него, но сострадают ему, скорбят о нем, вразумляют, утешают, врачуют его, как больной член, и делают все для того, чтобы спасти его" [174]. А политическая корректность объединяет в своей риторике понятия греха и грешника, стремясь утвердить в обществе если не прямое оправдание, то, по меньшей мере, неосуждение самого греха как такового. Одновременно исчезает и проблема личной ответственности человека за свои поступки, вытекающей из духовной морали.