Уходившие от Москвы войска и народ, оглядываясь на зарево исполинского пожара, набожно крестились и трогательно говорили: "Горит родная мать наша, как свеча перед Богом".

Один из последующих поэтов прекрасно выразил идею этой народной жертвы всесожжения.

Обращаясь к погибшим защитникам отечества, он говорит:

У нас не было вдоволь свеч про вас,

Вдоволь не было воску ярого:

Мы зажгли за вас лишь одну свечу

И поставили в храме Божием,

Лишь одну свечу Москву-матушку,

Вам, друзьям нашим, в упокой души,

А врагам лихим к посрамлению.

Более напряженное и непримиримое, по отношению к чужеземным завоевателям, чувство звучит в словах другого поэта:

Гори, родная! Бог с тобою,

Я сам, перекрестясь, с мольбою,

Своею грешною рукою, тебя зажег.

Враги в Москве, Москва в неволе.

Пусть гибнет все. Своей рукою

Свой дом зажег. Гори со мною .

Москва пылает за отчизну,

Кровавую готовьте тризну .

Если огонь московского пожара поднял в русском народе несокрушимую энергию для борьбы с полчищами Наполеона не на живот, а на смерть, то он же впервые сокрушил веру в свою звезду этого гордого победителя в 50 битвах.

Граф Сегюр был свидетелем того глубокого потрясения, какое испытал Наполеон на другой день после своего первого ночлега в Кремле, во дворце русских царей. Проснувшись раньше обыкновенного, он стал было спокойно рассуждать со своим лейб-медиком о причинах московского пожара. Но вдруг в окне увидал страшное зарево, вскочил с постели, толкнул мамелюка, надевавшего ему сапоги, так что тот упал навзничь, и впился глазами в бушевавшее по всему Замоскворечью море огня. "Первым его движением, - говорит граф Сегюр, - был гнев: он хотел властвовать даже над стихиями. Но скоро он должен был преклониться перед необходимостью. Удивленный тем, что, поразив в сердце Русскую империю, он встретил не изъявления покорности и страха, а совершенно иное, почувствовал он, что его победили и превзошли в решимости. Это завоевание, для которого он принес все в жертву, исчезало в его глазах в облаках страшного дыма и моря пламени. Им овладело страшное беспокойство; казалось, его самого пожирал огонь, который окружал его в Москве. Ежеминутно он вставал, ходил порывисто по дворцу, принимался за работу и бросал ее, чтобы посмотреть в окно на море огня. Из груди его вырывались короткие восклицания: "Какое ужасное зрелище: это они сами поджигают город; сколько прекрасных зданий, какая необычайная решимость! Что за люди! Это скифы ."

И на острове св. Елены, доживая свою бурную жизнь, Наполеон каждый раз при слове "Москва" испытывал глубочайшее волнение, вздрагивал всем телом и однажды написал в своих записках:

"Никогда все поэты, изображая сказочный пожар Трои, не могли в своем изображении представить что-либо похожее на действительный пожар Москвы. Ужасающий ветер раздувался самым пожаром и производил огненные вихри. Перед нами был буквально океан огня. Повсюду поднимались горы пламени, с невероятной быстротой вздымались к раскаленному небу и так же быстро падали в огненное море. Это величайшее и поразительнейшее и в то же время ужаснейшее зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть ."

Так описывает он эту жертву всесожжения, которую русский патриотизм, не останавливаясь ни перед чем, принес для спасения своего отечества.

От горевшего Китай-города с Никольской и Ильинкой и из громадных товарных складов, от горевшего Замоскворечья, от пожара громадных винных казенных складов, вследствие пожарных вихрей, летели на Кремль не то что искры, а громадные головни, которые едва успевали тушить солдаты расположенной в Кремле молодой гвардии. Кремль был в страшной опасности, потому что в нем было много пороховых ящиков и взрывных снарядов; он гудел от адской музыки, от свиста и рева огненных смерчей, от грохота падавших по всей Москве стен, от жалобного стона разбивавшихся при падении колоколов. Но Наполеон, показывая наружное спокойствие, не расставался с дворцом.

Наконец раздались крики: "Горит Кремль!" Загорелась Троицкая башня и арсенал. Тогда только Наполеон вышел из дворца и сам стал тушить пожар, но маршалы на коленях упросили его покинуть Кремль, из которого он с величайшим трудом выбрался в Петровский дворец; на пути он едва не погиб в огне: его вывели из моря пламени повстречавшиеся французские солдаты. Только после продолжительных блужданий Наполеону удалось добраться до Петровского дворца. Долго молча смотрел он отсюда на страшное пламя Москвы и глухо сказал: "Это предвещает нам великие бедствия ."

Через три дня, когда сгорело более трех четвертей города, Наполеон вернулся в Кремль. Но с начала московского пожара для него уже не было ни в чем удачи, и ему пришлось видеть, что все вокруг него рушится, падает и влечет его самого в пропасть.

Он организовал в Москве свое управление, свой суд и муниципальный совет. Но его управлению, с генерал-губернатором Мортье во главе и обер-полицеймейстером Вильером (бывший лектор французского языка в нашем университете), нечего было делать за отсутствием населения. Организованный здесь суд ознаменовал себя только тем, что захватил несколько десятков ни в чем не повинных москвичей, пугливо бродивших по пожарищам, обвинил их в поджогах Москвы и расстрелял их, одних близ Петровского монастыря, других на Девичьем поле. Совершенно было бесполезно учреждение и муниципальной думы, с городским головой купцом Находкиным во главе. Эта дума собиралась на Маросейке, в доме графа Румянцева, но и ей нечего было делать. Напрасно также Наполеон издавал прокламации, призывавшие скрывавшиеся остатки населения не бояться ничего и стать под защиту нового управления. Напрасно также призывались к возвращению в Москву те, кто ее покинул до вступления "великой армии". Той же неудаче подверглись попытки добиться открытия здесь торговли на рынках и в лавках. Обращение к окрестному населению продавать в Москве предметы продовольствия не нашло себе отклика; несколько крестьян, сделавших попытку провезти сюда хлеб, были ограблены неприятелем у самой столицы. Даже запрещение пускать в народ фальшивые ассигнации, отпечатанные Наполеоном в количестве 1,5 миллиона, и приказ рассчитываться за все настоящей монетой не давали результатов. Народ, очевидно, занял непреклонно непримиримое положение по отношению к врагам.

Но они со своей стороны не только не делали ничего к смягчению этой ненависти, но, напротив того, с поразительным ослеплением и дикой жестокостью подливали в огонь масла.

Носители западной культуры уже в первые часы своего пребывания в Москве начали возмутительные грабежи, и с чрезвычайной быстротой вся великая армия на собственную свою погибель обратилась в шайки мародеров, не знавшие никакой дисциплины, никакого удержу. Мы намеренно говорим вся, потому что в грабеже участвовали не только солдаты, но и генералы. Так современники отметили грубый цинизм, с каким наполеоновские генералы в Каретном ряду грабили великолепные кареты и коляски. Наполеон, не ради, разумеется, гуманности и культурности, а ради спасения своего войска от разложения, своими приказами пытался остановить грабежи в Москве, но он сам засвидетельствовал, что им не повинуются, установил, что даже старая гвардия, охранявшая его особу, предавалась грабежам не только достояния москвичей, но и складов самой великой армии.