Как ни резок был контраст этих слов императора с тогдашним действительным положением его империи, при данной обстановке нет оснований подозревать их неискренность. Но именно этот контраст и показывает нам, что дело было совсем не в искренности или неискренности Александра, - как нередко в раздражении утверждали его современники. Если республиканизм Александра не помешал аракчеевщине, то и его «религиозное уважение к человеческому достоинству» нисколько не помешало бы дальнейшему прогрессу крепостного права: что именно и случилось в свое время с Екатериной II .

Если мы присмотримся к экономическому положению крупного русского землевладения при Екатерине II, мы без труда получим разгадку явления. Почти все наиболее крупные вотчины были на оброке; почти все владельцы таких вотчин не жили в них, а пребывали в Петербурге при дворе. Именно наблюдение над ближайшим к ней кругом привело Екатерину к неправильному выводу, что у помещиков «все деревни почти на оброке». В то время как владелец барщинного имения видел в себе прежде всего, владельца крепостных «душ», живой рабочей силы, - хозяин имения на оброке должен был видеть в себе, главным образом, собственника земли и получателя ренты. При переходе к капиталистическому строю первый заботился о том, чтобы как можно лучше использовать труд своих крестьян, - второй о том, чтобы поднять ренту; если этого можно было достигнуть путем юридического раскрепощения, но сохранив при этом экономическую зависимость крестьян от владельца, он ничего не имел бы против.

Раскрепощение, наоборот, само по себе могло бы стать источником денежного дохода, если бы оно произошло не сразу, а постепенно, и притом не даром, а с выкупом. Популярнейший теоретик русского «лэндлордизма» Александровской эпохи, Адмирал Мордвинов, так именно и предполагал организовать освобождение крестьян. «Свободу», писал он, «следует давать не сразу, а постепенно, в виде награды трудолюбию и приобретаемому умом достатку: ибо сим только ознаменовывается всегда зрелость гражданская».[5] Он приводит и детальную расценку «выкупных платежей» - не на землю, а за личность крестьянина. Дороже всего оцениваются, как это понятно, мужчины в наиболее работоспособном возрасте: от 20 до 40 лет выкуп составляет 1500-2000 рублей за «душу». Напротив, за детей от 2 до 5 лет назначается лишь по 100 р., а за стариков старше 50 лишь 500 р. Люди старше 60 лет, т. е. совершенно негодные в качестве работников, отпускаются совсем даром.

Одновременное и повсеместное освобождение всех крепостных Мордвинов считал для России (т. е. для землевладельцев) своего времени крайне невыгодным. «В стране малонаселенной, говорит он, и где денежные капиталы столь еще редки, что едва ли без затруднения могут быть оплачиваемы пахание и посевы прежде возвращения жатвою издержек, на оные употребленных, переходом с места на место работников не может быть без вреда и расстройства сельских хозяйств». Напротив, «когда Россия получит избыток в денежных капиталах и земля войдет в дорогую цену, тогда, естественно, никто из расчетливых владельцев не пожелает иметь на ней работников, коим половинную часть достояния своего уделять должно за их работу, и тогда, конечно, сословие нынешних крестьян (рабов) само по себе уничтожится».[6]

Как видно, русская аристократия начала VIII века прекрасно понимала связь между развитием капитализма и переходом к вольнонаемному труду. Для нее это было только вопросом времени. Во всяком случае, принципиальные возражения против эмансипации Александр I мог услышать не с этой стороны: они явились, как мы увидим впоследствии, из среды провинциального дворянства, экономические понятия которого настолько же отставали от только что изложенных взглядов, насколько отсталыми были методы его хозяйства. Но видно и сейчас, что и для крупной земельной знати уже экономически было далеко не безразлично, как совершится освобождение: тем более было ей это не безразлично политически. Такое освобождение, которое усилило бы и без того достаточно тяготевшую над дворянством личную власть, вовсе не входило в ее интересы. В глазах экономически прогрессивной части дворянства необходимым условием эмансипации была выгодная, с точки зрения дворянских интересов, конституция.

Мордвинов также предлагал проект по государственному устройству России. (Данный проект не представляет особого интереса, в обсуждении данного вопроса.)

Не стоит считать Мордвинова каким-то закоренелым крепостником, как это готовы сделать некоторые либеральные историки. Для тогдашних великосветских радикалов, «молодых друзей» Александра, Мордвинов был решительно левым. В своих стремлениях поощрить в России более прогрессивные формы помещичьего хозяйства, он рассчитывал не на одну знать и, «чтобы сделать что-нибудь для крестьян», предлагал разрешить крестьянам государственным и удельным покупать земли (без крепостных). Весьма возможно, что им же был внушен и дальнейший проект, в дневнике Строганова приписанный самому императору: разрешить этим крестьянам покупку и населенных имений, но с тем, чтобы права новых владельцев относительно крепостных были очень ограничены. «Молодые друзья» единодушно восстали против этого «слишком большого нововведения» - и разрешение было ограничено землями ненаселенными.

Идеалы «молодых друзей» в крестьянском вопросе лучше всего могут быть обрисованы словами самого Строганова, к которым нечего ни прибавить, ни убавить: «Задача в том, чтобы провести (освобождение крестьян) без потрясений - если нельзя выполнить этого условия, лучше совсем ничего не делать. Нужно щадить собственников (il y a menager les proprietaires) и идти к своей цели посредством ряда указов, которые, не обижая их (собственников), произведут некоторое улучшение в положении крестьян».

Теперь перейдем к другому реформатору, отличительной чертой которого от Мордвина явилось, быть может, более глубокое понимание сути дела и большая «подвижность» в попытке разрешения тогдашних проблем.

Сперанский был лучшим, даровитейшим представителем старого, духовно-академического образования. По характеру этого образования он был идеолог, как тогда говорили, или теоретик, как назвали бы его в настоящее время. Ум его вырос в упорной работе над отвлеченными понятиями и привык с пренебрежением относиться к простым житейским явлениям, или, говоря философским жаргоном, к конкретным, эмпирическим фактам жизни. Философия XVIII в., как известно, народила много таких умов. Это был Вольтер в православно-богословской оболочке. Но Сперанский имел не только философский, но еще и необыкновенно крепкий ум, каких всегда бывает мало, а в тот философский век было меньше, чем когда-либо. Упорная работа над отвлеченностями сообщила необыкновенную энергию и гибкость мышлению Сперанского; ему легко давались самые трудные и причудливые комбинации идей. Продолжительным и упорным трудом Сперанский заготовил себе обширный запас разнообразных знаний и идей. В этом запасе было много роскоши, удовлетворяющей изысканным требованиям умственного комфорта; было, может быть, даже много лишнего и слишком мало того, что было нужно для низменных нужд человека, для понимания действительности (у него больше политических схем, чем идей); в этом он походил на Александра, и на этом они сошлись друг с другом. Но Сперанский отличался от государя тем, что у первого вся умственная роскошь была прибрана и стройно расставлена по местам, как дорогие безделки в опрятной уборной светской женщины. Со времен Ордина-Нащокина у русского престола не становился другой такой сильный ум. Это была воплощенная система. Ворвавшись со своими крепкими неизрасходованными нервами в петербургское общество, уставшее от делового безделья, Сперанский взволновал и встревожил его, как струя свежего воздуха, пробравшаяся в закупоренную комнату хворого человека, пропитанную благовонными миазмами. Но в русский государственный порядок он внес такого движения, как в окружавшую его петербургскую правительственную среду. Тому причиной был самый склад его ума. Это был один из тех сильных, но заработавшихся умов, которые, без устали все, анализируя и абстрагируя, кончают тем, что перестают понимать конкретное. Сперанский и доработался было до этого несчастия. Он был способен к удивительно правильным политическим построениям, но ему туго давалось тогда понимание действительности, т. е. истории. Приступив к составлению общего плана государственных реформ, он взглянул на наше отечество, как большую грифельную доску, на которой можно чертить какие угодно математически правильные государственные построения. Он и начертил такой план, отличающийся удивительной стройностью, последовательностью в проведении принятых начал. Но, когда пришлось осуществлять этот план, ни государь, ни министр никак не могли подогнать его к уровню действительных потребностей и наличных средств России.