По К.Арсеньеву, Малороссия, «рассматриваемая в обширном ее знаменовании», простирается по обе стороны Днепра. Левобережная ее часть включает Черниговскую и Полтавскую губернии, а также Русскую (Слободскую) Украину, занимающую территорию Харьковской губернии. Симметричным образом устроена правобережная часть Малороссии, состоящая из Волынской и Подольской губерний, а также Польской Украины (Киевская губерния). Украина и Малороссия, таким образом, отнюдь не синонимы. Они различаются не только историческими судьбами, но и, скажем, климатом: «Украина более открыта ветрам». К югу от Малороссии располагается Новороссийский край10.

Однако, наряду с «обширным знаменованием» Малороссии, которое, как мы видели, распространяет ее имя на территорию шести губерний, известны и иные, более узкие интерпретации. Аксаков мог писать о «Малороссии, Новороссии и западном крае», локализуя Малороссию к востоку от Днепра. Употреблял он также понятие Слободской Украины, а Ахтырский уезд характеризовал как «наиболее малороссийский в Харьковской губернии». Встречается у него и упоминание о Заднепровской Украине в составе трех западных губерний11.

Таким образом, нет ни малейшего сомнения в том, что уже в первой половине XIX в. понятие Украины наряду с Малороссией прочно вошло в русский лексикон. Выясняя содержательное наполнение двух понятий, можно сделать заключение об их достаточно сложном и к тому же различном у разных авторов (т.е. весьма неустойчивом) соотношении. Современники Пушкина регулярно фиксировали различия между однокоренными (в генетическом и лингвистическом смыслах) великороссами и малороссами, не делая при этом данную констатацию основанием для каких-либо долгосрочных прогнозов на будущее. Более того, в их представлениях сказывалось присущее романтизму любование многообразием типов народного духа. Широкое бытование этнонима украинцы датируется позднейшим временем.

Польский язык рассматриваемого времени также знал парные понятия rus и Ukraina. Трудно согласиться с Р.Вапиньским, утверждающим, что в первой половине XIX в. последнее из них использовалось редко12. Не вдаваясь в нюансы словоупотребления, отметим, что Русью поляки обозначали территорию Великого княжества Литовского к югу от его литовско-белорусского ядра, русинами же называлось все восточнославянское население, некогда проживавшее за пределами Московского государства. Обычно упоминаемая в источниках польского происхождения наряду с Волынью и Подолией, Украина локализуется на Киевщине. Развитие во второй половине века собственно украинского политического движения поставило на повестку дня унификацию терминологии. Чтобы исключить путаницу, М.Грушевский ввел в научный оборот двойное понятие Украины-Руси: отдавая первое место Украине, он как бы уточнял и одновременно значительно расширял ее содержание Русью в польской традиции употребления этого слова.

Представления о Литве также имеют прямое касательство к нашей теме. Дело в том, что литвины (Litwini) наряду с поляками и русинами входили в состав польского суперэтнического триединства. Долгое время в умах власть имущих царила неясность в понимании литовцев и литвинов, исторической и этнической Литвы, еще большая, пожалуй, чем та, которую мы наблюдали применительно к Украине и Малороссии. По словам А.Н.Пыпина, «в сороковых и пятидесятых годах они (русские исследователи. — Л.Г.) не понимали слова «Литва» в приложении к губерниям с белорусским населением, и старый политический термин считали также и обозначением племени». Собственно же Белоруссия ограничивалась обыкновенно Могилевской и Витебской губерниями13. Нашло это отражение и в художественной литературе. Вспомним диалог обывателей в пьесе А.Н.Островского «Гроза» (1 явление 4-го действия): « — Что же такое — Литва?

Так она Литва и есть.

А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала.

Не умею тебе сказать. С неба так с неба.»

Лишь позднее «этнографическая граница, отделяющая Литву от Белой Руси», была проведена по территории Гродненской губернии14.

«В конце 50-х годов, — отмечал издатель трудов П.Н.Батюшкова,, — ни в одном центральном учреждении империи не имелось точных сведений по статистике и этнографии западных губерний России. Русская историческая литература и периодическая печать того времени верили на слово источникам польского происхождения . Этот взгляд до того был распространен и усвоен у нас, что даже многие находившиеся на службе по разным ведомствам лица подчинялись бессознательно влиянию польских идей, действуя в районе возложенных на них обязанностей во вред государственным интересам»15. Не многим лучше обстояло дело со сведениями об «этнографическом размежевании народов русского и польского»16. На отсутствие ясности в отношении «демаркационных линий» между великороссийским, белорусским и малороссийским «наречиями русско-славянского мира» указывал в 1863 г. Н.И.Костомаров17. «Историческая и этнографическая принадлежность края была темным вопросом для . русских исследователей», — писал Пыпин.

Несовершенство научных — прежде всего этнографических и лингвистических — знаний о восточнославянских народах, а также тенденция рассматривать все проявления их самобытности сквозь призму польского вопроса способствовали широкому хождению политически ангажированных концепций. Как известно, в обосновании включения восточных владений Речи Посполитой в состав России едва ли ни ключевое место занимал мотив воссоединения «отторгнутых насилием» частей русского народа. Тем не менее и в XVIII в., и в первые десятилетия XIX, по верному наблюдению А.Н.Пыпина, «на Западный край смотрели скорее как на польский, чем как на русский»18. «Я желаю, — писала Екатерина II в тайном наказе Чернышеву, — чтобы грань народная исчезла и древние области русские были русскими не одним именем, а душою и сердцем»19.

После войны с Наполеоном в качественно новую фазу вступил «домашний спор» русских и поляков, одинаково претендовавших на «возвра-» щенные», в понимании одних, и «забранные», с точки зрения других, губернии. В России шел процесс кристаллизации национально-государственной доктрины, в основу которой было положено учение о народообразующих признаках, известное под именем «теории официальной народности». Есть веские основания связывать ее генезис с польским восстанием. «После покорения Польши, — писал Герцен, — лет пять осаживались в России николаевские порядки в угрюмой тишине»20. По наблюдениям советского историка К.А.Пушкаревича (к сожалению, на них не было обращено должного внимания в историографии), определенная роль в выработке доктрины принадлежала запискам, вышедшим в период восстания из среды русских землевладельцев Западного края21.

30-е гг. явились своеобразным переходным периодом в формировании имперской идеологии, на что справедливо указал полвека спустя М.Ф.Владимирский-Буданов, детально изучивший развитие правительственных взглядов на миссию вновь созданного университета св.Владимира. «Во всем, что говорит С.С.Уваров о своих целях, — замечает он, — есть . нечто неустойчивое и недосказанное; для нынешнего поколения это «нечто» весьма ясно; именно он боится выразить мысль, что западный край есть страна русская; даже для лучших людей 30-х годов — весь этот край есть еще «польские провинции». Отсюда и происходят не совсем ясные выражения о слиянии «победителей с побежденными»22.