Враждебное отношение российских большевиков к религии является хорошо известным фактом. Своей идейной базой Коммунистическая партия всегда считала диалектический и исторический материализм и смотрела на себя как на наследницу всей материалистической мысли прошлого. «Социал-демократия строит свое миросозерцание на научном социализме, т.е. марксизме, — подчеркивал В.И. Ленин в одной из своих дореволюционных статей. — Философской основой марксизма… является диалектический материализм, вполне воспринявший исторические традиции материализма… материализма безусловно атеистического, решительно враждебного всякой религии». [1]

Однако главная причина гонений на религию в советское время заключалась отнюдь не в мировоззренческих принципах Коммунистической партии (материалистические воззрения марксистов-меньшевиков не мешали им резко осуждать религиозную политику советских властей), а в том, что, что она свои внутрипартийные идеологические установки стремилась навязать в качестве обязательных всему обществу.

На этот вопрос нужно смотреть шире, и речь должна идти, в конечном счете, не о философско-теоретических основах большевизма, а о его тоталитарной психологии. «Пришедшие в октябре 1917 г. к власти в России люди выросли при режиме 'чрезвычайных' и 'временных' законов, то была единственная конституция, которую они знали», — пишет Р. Пайпс. [2] Советский общественный строй был естественным порождением русской истории и во многих отношениях не только не противоречил основам дореволюционного российского бытия, но был их преемником и продолжателем. Общественное сознание в России никогда не отличалось склонностью к уступкам и терпимости в идейной сфере, однако отечественный коммунизм можно считать концентрированным выражением этой традиции. Нетерпимость как один из штрихов национального характера в большевизме превратилась в абсолют, в теоретически обоснованную «тоталитарную несвободу» (Г.П. Федотов). Первая, дореволюционная партийная программа (1903) включала в себя демократические требования (в том числе свободу совести), но демократические свободы в России интересовали Ленина и его сподвижников лишь настолько, насколько они создавали благоприятные условия для деятельности партии и подготовки перехода к диктатуре. Этот настрой ощущается во всех работах Ленина, начиная с самых ранних и кончая самыми последними. Слово «демократия» в его лексиконе всегда имело уничижительный, бранный оттенок. Он никогда не скрывал (см., например, его статью «Памяти графа Гейдена», написанную в 1907 г.), что самыми опасными врагами революции он считает не буржуазию и помещиков, а демократов — «культурных лакеев» и «слезоточивых дурачков», способных разными «хорошими словами» затуманить классовое сознание рабочих и крестьян и увести их с революционного пути. Между демократией и социализмом лежит целая пропасть, подчеркивал лидер большевиков, «…и русским социалистам давно бы пора понять это, понять неизбежность и настоятельную необходимость полного и окончательного разрыва с идеями демократов». [3]

Антидемократизм в полной мере проявлялся и в идеологической деятельности партии, считавшей себя обладательницей абсолютной истины. Ю. Ларин на XII съезде партии утверждал: «РКП никогда не ошибается, РКП всегда права, РКП всегда предвидит правильный ход событий . В промежутке между партийными съездами этими качествами обладает ЦК РКП, а в промежутках между заседаниями пленума они принадлежат Политбюро ЦК». [4]

Ларин говорил в полушутливом тоне, и его реплика вызвала смех сидевших в зале делегатов съезда; однако эта реакция имела явно одобряющий, поддерживающий характер. Шутка скрывала глубокий смысл и точно отражала настрой партии — фанатизм, уверенность в собственной непогрешимости, агрессивное неприятие любых проявлений идейного и политического разномыслия. В силу необходимости партии иногда приходилось идти на компромиссы и сотрудничать с другими политическими движениями, но такие решения давались ей с большим трудом и сопровождались множеством оговорок и ограничений. Это своеобразное отношение большевиков к компромиссам иронически пародировал А.А. Богданов: «Соглашения? это зачем? — делиться добычей? как бы не так; что? иначе нельзя? ну ладно, поделимся . А, стой! мы опять сильнее! не надо . и т.д.». [5]

Заключив соглашение, руководители партии ежеминутно были готовы расторгнуть его и начинали лихорадочно искать повод, чтобы открыть военные действия против нынешних союзников. При этом выявление разногласий и сведение счетов производилось в предельно грубой, унижающей оппонента форме. В книге «Что такое 'друзья народа' и как они воюют против социал-демократов?» (1894) Ленин, характеризуя видного представителя русского либерализма Н.К. Михайловского, использовал такие выражения, как «пустолайка», «тявканье», «дикие мысли», «политическое лакейство», «топырщатся же подобные слизняки» и т.п. Воспроизведенное в «Философских тетрадях» ленинское замечание в адрес Гегеля — «бога жалко!! сволочь идеалистическая!!» тоже не было случайной полемической оговоркой, за ним стояли осознанные, сложившиеся жизненные принципы. Близко знавшие Ленина современники отмечают, что он приходил в раздражение, когда ему напоминали о необходимости порядочности и честности в политике. « .Социал-демократия, — утверждал он, — не связывает себе рук, не суживает своей деятельности одним каким-нибудь заранее придуманным планом или приемом политической борьбы, — она признает все средства борьбы, лишь бы они соответствовали наличным силам партии и давали возможность достигать наибольших результатов, достижимых при данных условиях». [6]

Такими же способами велась и внутрипартийная борьба. Идейная полемика на партийных съездах, по замечанию одного из ее участников, напоминала догматические споры на вселенских соборах. Уже на II съезде РСДРП в 1903 г. в адрес группировавшихся вокруг «Искры» последователей Ленина звучали обвинения, что они одинаково непримиримо относятся и к своим врагам, и к друзьям. К этой категории партийных деятелей относился и Емельян Ярославский, будущий руководитель советских антирелигиозников. В конце 1917 г., узнав, что А.В. Луначарский, только что назначенный на пост наркома, подал в отставку из-за обстрела большевиками памятников московского Кремля, Ярославский опубликовал в газете «Социал-демократ» статью «Жалеете камни, а не жалеете людей» с грубыми нападками на наркома. «Мы знаем цену таким людям, — писал он, — они покидают нас каждый раз, когда особенно нужны силы, в минуты решительной борьбы они уходят от нас. Они революцию хотели бы видеть разодетой светлые ризы, в перчатках хотели бы они совершить ее, не запачкав свои холеные руки…». [7] По поводу этой статьи А.А. Богданов писал Луначарскому: «Таково товарищеское уважение. Это пролетарий? Нет, это грубый солдат, который целуется с товарищем по казарме, пока пьют вместе денатурат, а чуть несогласие — матерщина и штык в живот». [8]

В 1907 г. ленинские методы полемики стали предметом разбирательства на третейском партийном суде, созданном ЦК по требованию меньшевиков (временно объединившихся с большевиками на IV партийном съезде), оскорбленных ленинской грубостью и бесцеремонностью. Самому виновнику скандала эти обвинения казались вздорными и смехотворными, поскольку он считал любой способ дискредитации оппонентов допустимым. Главное — привлечь на свою сторону массы, вызвать в них презрение и ненависть к своему противнику, а каким способом это достигается — вопрос второстепенный. Полемические формулировки, подчеркивал он, должны быть рассчитаны « .не на то, чтобы поправить ошибку противника, а на то, чтобы уничтожить, стереть с лица земли его организацию». [9] Не скрывая презрения к участникам разбирательства, он поучал, что в политике морали нет и быть не может, единственный ограничитель здесь — это «пределы уголовного закона и ничего более». [10] Но и авторитет закона вождь партии был готов признавать лишь по необходимости, и после революции роль правового фактора в идейной борьбе также была сведена к нулю. «У ленинской полемической этики и тактики два критерия допустимости: партийная целесообразность и 'пределы уголовного закона', — пишет Д. Штурман. — Как только уголовное законодательство тоже начало определяться партийной целесообразностью, всякие ограничения для Ленина и его преемников в этом плане исчезли». [11]