Трудно лучше изобразить то радостное умиление, ту свободу от тягот земных, которые даруются человеку в молитвенном богообщении. И не прав ли был Жуковский, когда в своей поэме об Агасфере писал:

< . > поэзия - земная

Сестра небесныя молитвы, голос

Создателя, из глубины созданья

К нам исходящий чистым отголоском

В гармонии восторженного слова! [43,5].

Сам Лермонтов только три своих стихотворения назвал "Молитвами" ("Юнкерская молитва" не в счет, так как это просто пародия).

Но многие исследователи его творчества, особенно дореволюционной поры, определяют как молитвы ещё некоторые его стихотворения, количество которых варьируется.

Так, в январе 1831 г. Лермонтов заключает свои "Редеют бледные туманы" желанием:

Чтобы бытия земного звуки

Не замешались в песнь мою . [1,I,171].

Яснее это слышно в "Ангеле" того же года:

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли [1,I,171].

Это прежде всего вехи лермонтовского самопознания, напряженного, неустанного. Настоящую его цель писатель объяснит позже, в "Герое нашего времени": "Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие" [1,V,185].

Не выводы рассудка стали главным итогом такой духовной работы. Самопознание раскрывало "человека внутреннего", просветляло взор. В эти мгновения, превыше всего ценимые Лермонтовым, освобожденный от чувственных томлений, мятежных желаний, от шума и диссонансов внешней жизни "человек внутренний" обретает покой и способность к высшим созерцаниям, как в строках стихотворения “Когда волнуется желтеющая нива”:

Тогда смиряется души моей тревога

Тогда расходятся морщины на челе,

И счастье ч могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу бога . [1,II,24].

Ему становится доступна и близка святыня,на которой надолго задерживается его задумчивый, умиленный взгляд:

Заботой тайною хранима

Перед иконой золотой

Стоишь ты, ветвь Ерусалима,

Святыни верный часовой!

Прозрачный сумрак, луч лампады,

Кивот и крест, символ святой .

Всё полно мира и отрады

Вокруг тебя и над тобой [1,II,18].

Лермонтов и богоотверженному Демону дает пережить подобное состояние:

Неизъяснимое волненье

В себе почувствовал он вдруг.

Немой души его пустыню

Наполнил благодатный звук -

И вновь постигнул он святыню

Любви, добра и красоты .

.Прикованный незримой силой,

Он с новой грустью стал знаком;

В нем чувство вдруг заговорило

Родным когда-то языком [1,III,460].

Однако противоречие между "человеком внутренним" (или духовным) и "человеком внешним" (или душевно-телесным) остается в Лермонтове острым и драматичным. Оно отразилось и в стихотворении "Выхожу один я на дорогу":

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом .

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы .

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб, вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел [1,II,141].

Взгляд первого поднят к горе - как взгляд Давида, любовавшегося творением Божиим: "Яко узрю небеса, дела перст твоих, луну и звезды, яже ты основал еси ." (Псалом 8:4). Здесь господствует строй "песни восхождения" (так именуются псалмы 119 - 133-й , имеющие особенный склад и составляющие в Псалтире восемнадцатую кафисму). Поверх земных сомнений и ожиданий "человек духовный" обращает к бытию свой главный, конечный запрос:

Я ищу свободы и покоя!

Что означают тут "свобода и покой" для поэта? В какую область он устремлен?

"Сей покой Мой во век века, - говорит Господь Давиду, - зде вселюся, яко изволих и " (Псалом 131:14).

"И извел еси ны в покой", как читался 12 стих в славянском тексте 65-го псалма. "И ты вывел нас на свободу", как передавал это же место русский переводчик. На высотах горных покой и свобода сливаются воедино, на что указывает откровение и православное Предание.

Туда и влечется "человек духовный" у Лермонтова; это религиозно-метафизическая вершина и лирическая кульминация всей речи поэта.

Если приведенная строка семантически и грамматически прямо изъявляет волю к абсолютному благу, то уже в следующей:

Я б хотел забыться и заснуть! -

напряжение падает; воля духа разлагается на желания души; она даже видимо дробится в глагольных формах, переставая быть субъектно-собранной и целенаправленной. Наконец тяжелый консонатизм (организация согласных звуков) этого стиха перебивает, угнетает дыхание, противостоя воспаряющему вокализму (совокупности гласных стиха предыдущего).

"Песнь восхождения" сменяется интонацией нисходящей. Следуя желаниям "человека телесно-душевного", поэт спускается с горных высот в тихие долины. Там вечность осязаемо длится в чередовании дня и ночи, зримо хранится в темной зелени дуба, там сладкий голос, лелея слух, поет про любовь. Это голос соблазна, забвения, голос "духа усыпления" (Рим. 11:8). Он уводит от ясного сознания с его трагичностью, от духовного движения к надприродному совершенству.

В первой части стихотворения приоткрывается религиозно-мистическая личность Лермонтова - созерцающая гармонию мироздания, переживающая боль своей богооставленности, алчущая свободы и покоя в обителях отчих. Она смиренно предстоит пред Богом, и неповторимости такого предстояния соответствует неповторимость словесного его выражения; недаром великолепнейшие, чисто лермонтовские образы возникают именно в этой части.

А во второй - лирическое "я" и в содержании, и в средствах выражения остается традиционно романтическим; человек хочет забыть о своем высшем предназначении и раствориться в безмятежном блаженстве тварной природы.

Противоречию этому не суждено было разрешиться в пределах краткой жизни поэта. Оставалась возможность принять его как испытание свыше и пронести достойно. К чему и склонялся в конце концов Лермонтов.

Отсюда проистекало то преобладающее настроение его, которое Ключевский определил как христианскую грусть. Однако у Лермонтова (как и у других наших поэтов, коим была она знакома) эта грусть не замкнута в себе, не изъята из той общей атмосферы, в которой возникла. Грусть Лермонтова, по верному суждению историка, “становилась художественным выражением того стиха молитвы, который служит формулой русского религиозного настроения: "да будет воля твоя". Никакой христианский народ своим бытом, всею своею историей не прочувствовал этого стиха так глубоко, как русский, и ни один русский поэт доселе не был так способен глубоко проникнуться этим народным чувством и дать ему художественное выражение, как Лермонтов" [41,139].