Что же случилось с Ольгой, единственной опорой и надеждой престарелых и заслуженных родителей? Что?

«Среда заела»? Ладно, но как попала в эту полу­мещанскую-полуворовскую «среду» Ольга Фонякина, со­биравшаяся стать учительницей? Неудачные замужества всему виной? Но кто ее замуж на аркане тянул? Как бы мы ни хотели, но вопросов по прочтении повести «Там, вдали» будет множество.

Критика немало писала об этом произведения Шук­шина, но все свои рассуждения строила вокруг образа Петра Ивлева. Жалела этого хорошего парня, намекала, что не его дело любить столь «роковую» женщину, се­товала, что слабовато Ивлев мыслит, что чувства у него превозмогают рассудок. Он был как на ладони, этот Петр Ивлев, и казалось, что повесть написана именно о нем, о его горькой и неудавшейся любви. А Ольга? Что ж, с ней тоже было все как будто ясно: такая она и есть — «роковая», непутевая, ничего не поделаешь. Жалко, конечно, но не более чем жалко, скажем, незаб­венную Манон Леско или мадам Бовари.

Так что же случилось с Ольгой Фонякиной? Нель­зя доказать «математически», но можно почувствовать, что эта повесть все-таки о ней, незаурядной, страстной. Ужели город ее испортил?

Остановимся, прочтем отрывок из следующей шук­шинской статьи «Монолог на лестнице» (1968): .

«Конечно, молодому парню с десятилеткой пусто­вато в деревне. Он знает (приблизительно, конечно,— по кино, по книжкам, по рассказам) про городскую жизнь и стремится, сколько возможно, подражать городским (прическа, одежда, транзистор, словечки раз­ные, попытки несколько упростить отношения с дедушкой, вообще — стремление попорхать малость). Он не догадывается, что смешон. Он все принял за чистую монету. Но если бы от моей головы сейчас пошло сия­ние — такой бы я вдруг сделался умный,— я бы и тогда не сумел убедить его, что то, к чему он стремится,— не есть городская жизнь. Он прочитает и подумает: «Это мы знаем, это — чтоб успокоить нас». Я мог бы долго говорить, что те мальчики и девочки, на которых он с тайной завистью смотрит из зрительного зала,— их та­ких в жизни нет. Это — плохое кино. Но я не буду. Он сам не дурак, он понимает, что не так уж все славно, легко, красиво у молодых в городе, как показывают, но . Но что-то ведь все-таки есть. Есть, но совсем, сов­сем другое. Есть труд, все тот же труд, раздумья, жаж­да много знать, постижение истинной красоты, радость, боль, наслаждение от общения с искусством».

Ольга Фозякина мечтала, не менее смутно и неопределенно, чем Петр Ивлев, а ей казалось, что она рассуждает трезво. Ей предельно ясно было: иная жизнь ее ждет, и сна эту жизнь во что бы то ни стало завоюет., Нет, ничего особенного ей не надо, она человек скромный. Вот живет она одна в уютной комнатке на краю города. Зима. Ветер за окном воет, а у нее тепло. Всякие хорошие мысли о жизни приходят, такие хоро­шие, что стихи сочинять можно. Всю эту «первичную» свою мечту она выложит Ивлеву, вернувшись из заклю­чения.

Ольга поступила в институт. Ей было интересно учиться, но еще более жадно внимала она «настоящим» «светским» разговорам. Эдит Пиаф? Извольте: поет хорошо, а книжки писать не умеет. Нет такой — жен­ской литературы. Знаете, что подумала каждая третья женщина, прочитав ее исповедь: «Если бы я рассказа­ла! » После Чехова или Толстого так не подумаешь. Ну, что еще? Поэзия? Наша? Как сказать Такие сло­ва кружили ей голову, как вино. Она очень и очень хотела научиться говорить их, и кто знает, быть может, первым ее избранником и был такой вот «светский» го­ворун, недалекий, никчемный.

Что ж, она научилась говорить такие слова. И даже детская мечта ее стала более утонченной «Все должно быть удивительно серьезно . Должна быть огромная библиотека с редкими книгами. Должно быть два стола . Ночь. За одним ты, за другим я. Полумрак, только горят настольные лампы. И больше ничего. Два стола, два стула, две раскладушки . Нет, одна такая широченная кровать, застеленная лоскутным одеялом. И наволочки на подушках — ситцевые, с цветочками .»

Жизнь жестоко посмеялась над этими благими по­рывами. Да, все возможно. Но, как в деревне, так и в городе, мечты останутся мечтами, если не будет к ним приложен труд, «все тот же труд, раздумья, жажда много знать, постижение истинной красоты, радость, наслаждение от общения с искусством».

Отрезвев от «красивой» жизни, Ольга хочет быть предельно «естественной» и «практичной». Она чуть ли не клянется Петру Ивлеву: «Нужен же мне муж в кон­це концов. Я серьезно говорю: ты лучше всех, кого я встречала. Только не ревнуй меня, ради Христа. Я не тихушница, сама презираю таких. Буду тебе верной же­ной.— Ольга встала и в неподдельном волнении заходи­ла по тесной комнате.— Нет, Петя, это здорово! Какого черта мы тут ищем? Здесь тесно, душно . Ты вспомни, как там хорошо! Какие там люди . доверчивые, прос­тые, мудрые».

Но и там, вдали, в деревне, ей не будет хоро­шо. Она будет мереть жизнь все теми же составляющи­ми, будет оправдывать все свои поступки опять-таки иной жизнью, для которой она якобы предназначена, проверит «охмуряемого» ею учителя Юру на ту же Эдит Пиаф, на придуманного ею Циолковского, на уют с биб­лиотечными шкафами, словом, на «светскость» и на «интеллектуальность» .

Что с ней станется, с такой вот? Поистине: дерев­ня потеряла, а город не приобрел. Так что же, и вправ­ду Шукшин «враг города», утверждающий нравствен­ное превосходство деревни над этим «исчадием», «соб­лазном двадцатого века»?

Так думали, так считали. А он мучился, он ста­рался понять: в чем же дело?

«Деревенский парень,— размышлял Василий Мака­рович,— он не простой человек, но очень доверчивый. Кроме того, у него «закваска» крестьянина: если он по­верит, что главное в городе — удобное жилье, сравни­тельно легче прокормить семью (силы и сметки ему не занимать), есть где купить, есть что купить,— если толь­ко так он поймет город, он в этом смысле обставит лю­бого горожанина».

Но как же в таком случае понимать город и как понимал его Василий Макарович Шукшин? Удивительно простые, глубокие и яркие слова он находит (все в той же статье «Монолог на лестнице»): «Город — это и тихий домик Циолковского, где Труд не искал славы. Город — это где огромные дома, а в домах книги, и там торжественно тихо. В городе додумались до простой гениальной мысли: «Все люди — братья». В город надо входить, как верующие входят в храм,— верить, а не просить милостыню. Город — это заводы, и там своя странная чарующая прелесть машин.

Ладно, если ты пришел в город и понял все это. Но если ты остался в деревне и не думаешь тайком, что тебя обошла судьба — это прекрасно. Она не обошла, она придет, ее зарабатывают. Гоняться за ней бессмыс­ленно — она, как красивая птица: отлетит и сядет. И близко сядет. Побежишь за ней, она опять отлетит и сядет в двух шагах. Поди сообрази, что она уводит тебя от гнезда».

Итак, город по Шукшину для деревенского чело­века есть святое вместилище мысли, где человек имеет все возможности для того, чтобы стать как все и в то же время единственным и непов­торимым. Но только в том случае, если он поймет, кто здесь действительно умный, у кого надо учиться. «Слу­шай умных людей, не болтунов, а — умных. Сумеешь понять, кто умный, «выйдешь в люди», не сумеешь — незачем было ехать семь верст киселя хлебать. Думай! Смотри, слушай — и думай. Тут больше свободного вре­мени, тут библиотеки на каждом шагу, читальные залы, вечерние школы, курсы всякие . «Знай работай, да не трусь!» Обрати свое вековое терпение и упорство на то, чтобы сделать из себя Человека. Интеллигента духа. Это вранье, если нахватался человек «разных слов», на­учился недовольно морщить лоб на выставках, целовать ручки женщинам, купил шляпу, пижаму, съездил пару раз за рубеж — и уже интеллигент. Про таких в деревне говорят: «С бору по сосенке». Не смотри, где он работа­ет и сколько у него дипломов, смотри, что он делает». .И как думал, как глубоко размышлял он о дерев­не! Нет, не обмолвился наш известный социолог и де­мограф В. Переведенцев, когда сказал о Шукшине, что он «большой знаток социальных проблем нашей дерев­ни». Шукшин размышлял о деревне именно на таком государственном уровне и при этом не боялся впасть в преувеличение, в гипертрофизацию действительных про­блем. Вряд ли кто высказал о деревне такие острые, наболевшие, раскованные мысли, как он.