LX1II

Наиболее заметный пример первого рода являет Аристо­тель, который своей диалектикой испортил естественную фило­софию, так как построил мир из категорий . Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все ответ и словами высказать что-либо положительное, чем о внутренней истине вещей. Это обнаруживается наилучшим образом при сравнении его филосо­фии с другими философиями, которые славились у греков. Дей­ствительно, гомеомерии — у Анаксагора, атомы — у Левкиппа и Демокрита, земля и небо — у Парменида, раздор и дружба — у Эмпедокла, разрежение тел в безразличной природе огня и возвращение их к плотному состоянию — у Гераклита все это имеет в себе что-либо от естественной философии, напоминает о природе вещей, об опыте, о телах. В физике же Аристотеля нет ничего другого, кроме звучания диалектических слов. В своей метафизике он это вновь повторил под более торжественным названием, будто бы желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не смутит кого-либо то, что в его книгах «О животных», «Проблемы» и в других его трактатах часто встречается обращение к опыту. Ибо его решение принято заранее, и он не обратился к опыту, как должно, для установления своих мнений и аксиом; но, напротив, произвольно установив свои утверждения, он притягивает к своим мнениям искаженный опыт, как пленника. Так что в этом отношении его следует обвинить больше, чем его новых после­дователей (род схоластических философов), которые вовсе отка­зывались от опыта.

LXIV

Эмпирическая школа философов выводит еще более нелепые и невежественные суждения, чем школа софистов или рациона­листов, потому что эти суждения основаны не на свете обычных понятий (кои хотя и слабы, и поверхностны, но все же некоторым образом всеобщи и относятся ко многому), но на узости и смутно­сти немногих опытов. И вот, такая философия кажется вероятной и почти несомненной тем, кто ежедневно занимается такого рода опытами и развращает ими свое воображение; всем же осталь­ным она кажется невероятной и пустой. Яркий пример этого яв­ляют химики и их учения .

LXV

Извращение философии, вызываемое примесью суеверия или теологии, идет еще дальше и приносит величайшее зло фило­софиям в целом и их частям. Ведь человеческий разум не менее подвержен впечатлениям от вымысла, чем впечатлениям от обыч­ных понятий .

Яркий пример этого рода мы видим у греков, в особенности у Пифагора; но у него философия смешана с грубым и обремени­тельным суеверием. Тоньше и опаснее это изложено у Платона и у его школы. Встречается оно и в некоторых разделах других фи­лософий — там, где вводятся абстрактные формы, конечные причины, первые причины, где очень часто опускаются средние причины и т. п. .Погрузившись в эту суету, некоторые из новых философов с величайшим легкомыслием дошли до того, что попы­тались основать естественную философию на первой главе книги Бытия, на книге Иова и на других священных писаниях. Они ищут мертвое среди живого. Эту суетность надо тем более сдерживать и подавлять, что из безрассудного смешения божественного и человеческого выводится не только фантастическая философия, но и еретическая религия. Поэтому спасительно будет, если трез­вый ум отдаст вере лишь то, что ей принадлежит .

LXVIII

Итак, об отдельных видах идолов и об их проявлениях мы уже сказали. Все они должны быть отвергнуты и отброшены твер­дым и торжественным решением, и разум должен быть со­вершенно освобожден и очищен от них.

Бэкон Ф. Новый Органон//

Сочи­нения. В 2 т. М., 1978. Т. 2.

С. 18—20, 22—23, 24, 25—26, 27,

28—30, 33

Т. ГОББС

4. Лишь благодаря именам мы способны к знанию, к которо­му животные, лишенные преимущества использования имен, не способны. Да и человек, не знающий употребления имен, не спо­собен к познанию. Ибо как животное, в силу того, что ему неиз­вестны имена, обозначающие порядок,— один, два, три и т. д., т. е. те имена, которые мы называем числами, не замечает, когда не хватает одного или двух из его многочисленных детенышей, так и человек, не повторяя устно или мысленно имен чисел, не знал бы, сколько монет или других вещей лежит перед ним.

5. Так как существует много представлений об одной и той же вещи и так как мы даем особое имя каждому представлению, то отсюда следует, что для одной и той же вещи мы имеем много имен, или атрибутов. Так, одного и того же человека мы называ­ем справедливый, храбрый и т. п. соответственно различным до­бродетелям, присущим ему, или же даем ему имена сильный, кра­сивый и т. п. соответственно различным качествам его тела. С дру­гой стороны, так как мы имеем одинаковые представления о разных вещах, то многие вещи по необходимости должны иметь одно и то же название. Так, мы называем видимыми все вещи, которые видим, и называем движущимися все вещи, которые видим в дви­жении. Те имена, которые даются нами многим предметам, мы на­зываем общими им всем. Так, имя человек относится ко всякому отдельному представителю человеческого рода. Имя же, которое мы даем только одной вещи, мы называем индивидуальным, или единичным, как, например, Сократ и другие собственные имена, для обозначения которых мы иногда пользуемся методом косвенного описания. Так, имея в виду Гомера, мы говорим: чело­век, который написал «Илиаду».

6. То обстоятельство, что одно имя может быть общим многим вещам, привело к тому, что некоторые люди полагают, будто сами вещи универсальны. Эти люди серьезно уверяют, что сверх Петра, Ивана и всех остальных людей, которые существуют, существовали или будут существовать в мире, есть еще нечто дру­гое, что мы называем человек или человек вообще. Ошибка этих людей состоит в том, что они принимают универсальные, или все­общие, имена за вещи, которые этими именами обозначают. И в самом деле, если кто-либо предлагает художнику нарисовать человека или человека вообще, то он имеет в виду лишь то, что художник волен выбрать того человека, которого он будет рисо­вать, причем, Однако, художник вынужден будет рисовать одного из тех людей, которые существуют, существовали или будут суще­ствовать и из которых никто не является человеком вообще. Но если кто-нибудь требует от художника, чтобы тот нарисовал ему портрет короля или какого-нибудь другого определенного лица, то он не предоставляет художнику никакой возможности выбора, последний должен нарисовать именно то лицо, которое выбрал заказчик. Ясно поэтому, что универсальны только имена. Универ­сальные имена являются также неопределенными, так как мы сами не ограничиваем их и предоставляем тому, кто нас слушает, свободу применять их так или иначе. Единичное же имя ограничено в своем применении одной из многих обозначаемых им вещей. Такое ограничение имеет место, когда мы говорим этот человек, указывая на него пальцем, даем человеку собственное имя и в не­которых других подобных случаях.

7. Названия, которые являются всеобщими и применимыми ко многим вещам, не всегда присваиваются, как это следовало бы, всем соответствующим предметам на основании одинако­вых признаков и в одинаковом смысле. Это обстоятельство явля­ется причиной того, что многие из таких имен не имеют постоян­ного значения и вызывают в нашем уме другие мысли, а не те, для обозначения которых они были предназначены. Эти имена мы на­зываем двусмысленными. Так, слово faith значит то же самое, что слово belief, причем, однако, это слово обозначает иногда веру христианина, а иногда — верность данному слову или обещанию. Точно так же все метафоры являются по самой своей сути дву­смысленными, да и вряд ли можно найти слово, которое не ста­новилось бы двусмысленным благодаря разному сочетанию слов в речи, особенному произношению или жесту, которым сопро­вождается его произнесение.