Современная конфликтология базируется на в целом несложной мысли (точнее — на возврате к ней на “поле” науки): о функциональности конфликта для социальных систем. Эта методологическая посылка дала “долгое дыхание” исследованиям по многим направлениям. В их числе — политическая конфликтология, которая интенсивно нарабатывает собственный специфический инструментарий. Развиваются и такие смежные отрасли, как историческая, военная конфликтология.

В предлагаемой статье с точки зрения политической конфликтологии рассматривается крупнейший сложносоставный конфликт — гражданская война в России 1918 — 1920 гг. Актуальность данной темы обусловлена несколькими обстоятельствами. Во-первых, любая гражданская война представляет собой политический (военно-политический) конфликт, который наиболее полно и рельефно отражает на политическом уровне имеющиеся в обществе социальные противоречия и управленческие проблемы. Во-вторых, гражданская война — потенциально возможное состояние общества, а значит, этот материал не стоит пока сдавать в архив. Автор статьи на конкретном историческом примере попытался оценить природу, характер и динамику такой формы политического конфликта, как гражданская война.

Гражданская война в столь сложно организованном обществе, как Российская империя, неизбежно оказалась мультисубъекной. Общеизвестно, что В.И.Ленин настойчиво подчеркивал необходимость слияния разных потоков “освободительного движения”, чтобы наиболее эффективно мобилизовать потенциал конфликтности, накопленный в России за многие годы. В значительной степени большевикам это удалось, и гражданская война предстает в виде ряда “подмененных конфликтов” (по терминологии М.Дойча), что и делает ее весьма непростой для изучения. Недаром в современной историографии события 1918 — 1920 гг. в России все чаще характеризуются как “смута”. Коварство запущенного революционного процесса заключается прежде всего в отсутствии в нем чисто “страдательных” персонажей. Взаимное сведение счетов, “самостийное” политиканство оборачиваются ростом ожесточенности и углублением логики борьбы на уничтожение [см. например: Бровкин 1994].

Изучение гражданской войны в России осложняется еще одним обстоятельством. С одной стороны, события 1917 г. вписываются в многовековой всемирно исторический процесс (дехристианизация жизни и, соответственно, наступление либерализма, социализма и т.п.) и встают в один ряд с революциями в других странах, поражая иногда удивительными совпадениями отдельных эпизодов. С другой стороны, эти события невозможно объяснить участием внешних сил и интригами великих держав — их следует рассматривать как пароксизм отечественной истории, ибо все, что проявилось в смутные годы, было укоренено в ментальных характеристиках народа и обусловлено развитием государства.

В позднеимперский период российское общество было переходным, расколотым и к тому же многонациональным. Какой методологический ключ ни используй, ясно, что здесь имело место наложение разных религиозных, хозяйственных и иных матриц. Это порождало напряжение в обществе, причем не двухполюсное, а более сложное, многоуровневое. Неизменными на протяжении веков и вплоть до 1917 г. оставались два “правильных”, комплиментарных друг другу субъекта — монархия и многомиллионное крестьянство, поэтому анализ их взаимоотношений столь важен.

Удачную интерпретацию таких взаимоотношений дает теория функционального внутриэтнического конфликта, предложенная С.В.Лурье. Согласно этой теории динамика развития русской общины заметно отличалась от динамики развития общин у большинства народов. “Мирской дух” и народный этатизм русских можно считать проявлениями этнических констант. Отсюда — “образ покровителя”, “крестьянский царь” как проекция самого себя, экстериоризация и внешняя персонификация собственного образа. Апелляция к государю возможна в любой момент, и народу всегда известна “царская воля”, царь — “свой в стране чужих”, господ.

В русской истории периодически повторялись смуты, т.е. функциональные кризисы, вызываемые, в частности, несовпадением народных устремлений и официальных государственных установок. Последний из них — революция 1917 г. — привел к затяжному, продолжающемуся и по сей день “смутному периоду”.

Конфликтность русского этноса — по преимуществу внутренняя, сценарии конфликтов каждый “проигрывает” внутри себя. Устойчивость данных моделей задает алгоритм процесса, направляет его в определенное русло и делает возможным функциональное реагирование на конфликт. Иначе говоря, внутриэтнический конфликт заложен в саму структуру “центральной зоны” культуры русских, обусловлен ее этническими константами и является структурообразующим (а не ситуативным) для этнической самоорганизации. Царь, хотя его образ в народных представлениях и в официальной государственности отчасти имел разное наполнение, играл в этом процессе роль коммуникатора, открывая определенные возможности для прямой связи между “верхами” и “низами”.

Вся история России — история конфронтации народа и государства, но при этом русским удалось создать мощнейшее государство. Присоединяя к Империи очередной кусок территории, они каждый раз заново разыгрывали на нем свою мистерию (бегство народа от государства — возвращение беглых под царскую юрисдикцию — казенная колонизация новоприобретенных земель). Частное проявление описанного механизма — крестьянский бунт, своего рода спектакль, ритуализированное действо как форма реакции на выходящую за пределы допустимого реальность. Бунт всегда имеет положительную программу — в помощь царю, против вельмож-обманщиков. Отсюда и самозванчество как непременный атрибут крестьянско-казачьих движений с конца ХVI — начала ХVII в., и постоянно присутствовавший мотив провоцирования власти, испытания ее “на правду-истину”, высокий уровень провокационности в социальных движениях.

Самостоятельная народная логика порождала удивительные эффекты: то “абсолютной глухоты” крестьянства по отношению к революционным призывам, то моментального и резкого отклика на них [Лурье 1994]. Вместе с тем общеизвестно более чем настороженное отношение крестьянина к любым преобразованиям: они “могут разниться по форме, но по сути все для него равны, так как посягают на его мировоззренческие устои. Например, на представление о равенстве, которое крестьянин готов защищать не на жизнь, а на смерть… Крестьянское равенство — взгляд, согласно которому все имеют право на жизнь на основе наличных деревенских ресурсов. Бунты происходят не оттого, что много отнимают, а оттого, что мало остается. Этот идеал видится исторически величественным… Для человека, живущего в мире личной связи, “свои” — члены общины, а по отношению к “чужакам” культивируется инструментальное отношение. В категорию чужаков входят и местный чиновник, и царь, и Киров, и Сталин” [Козлова 1995: 130]. Добавим, что крестьянин из другой общины или местности также мог попасть в “чужаки”.

Таким образом, можно говорить о слабости интеграторов “большого” общества в России. Для крестьянина базовыми величинами являлись царь и “мир”. Подобные воззрения, претерпев многократную трансформацию в ходе катаклизмов XX в., как кажется, определяют поведение и современных россиян. Недавний опрос показал, что в России на удивление мало — считанные проценты — людей, которые рассматривают отсутствие порядка в доме, в семье, на работе, в своем регионе в качестве первоочередных проблем. “Зато по отношению к предельно общему и абстрактному уровню — государства в целом — ситуация кардинально меняется. Беспорядок на общегосударственном уровне переживают как самую главную личную проблему… 65% жителей России — подавляющее большинство” [Лапкин, Пантин 1997: 77]. Другими словами, основная масса россиян ориентирована не только на наличие порядка, но и на “правильность” устройства общественной жизни в целом.