Итак, гражданская война явилась выражением функционального конфликта в обществе и катастрофой для страны и народа, прежде всего крестьянства. Известно, что перевес в политическом конфликте достигается благодаря поддержке стратегических групп, т.е. тех (как правило, профессиональных) групп, позиция которых наиболее значима для победы в сложившейся ситуации. Победителем в России оказался тот, кто сумел склонить на свою сторону крестьянство, составлявшее более трех четвертей населения страны. В ходе вооруженной борьбы поддержка крестьян обеспечивалась скорее их реальным коммуникативным опытом и эффектом контраста (ожидание избавителей, а потом — избавления от избавителей), а также социокультурной близостью, нежели лозунгами, программами и другими политическими средствами.

В то же время общеизвестен громадный вклад активных меньшинств в дело революции (как внутри страны, так и за ее пределами; как инородных, так и коренных) и именно в победу красных. Кто же выступал в качестве “стратегической группы”? Можно предположить, что в масштабах страны повторилась ситуация, с которой сталкиваются многие парламенты: противостояние основных фракций увеличивает значение “третьей силы” — меньшинства. Получается, что неадекватно большая роль меньшинств в гражданской войне была обусловлена дезорганизованностью, растерянностью, волевым коллапсом основной массы населения.

Этот вывод возвращает нас к теме взаимодействия народа и государства. Мы уже говорили о том, что бунт не делал из крестьянина разбойника и душегуба, ибо имел свой сценарий, предполагал совместное выступление вовне общины. При этом и внутри последней тлели и вспыхивали конфликты, например, испокон веков существовали враждовавшие между собой семейные кланы. Революционный всплеск начала ХХ в. породил глубокие расколы: люди стали делиться на сажавших и отсидевших, черносотенцев и левых, экспроприаторов и пострадавших, выделенцев и общинников. Эти субъекты находили себе “политическую крышу” в рамках сложившихся управленческих структур и хозяйственной практики (например, правые — левые на сельском сходе; торговцы-правые — кооператоры-левые). Положение осложнила мировая война и революция 1917 г., нарушившие хозяйственное единство страны.

По мнению многих наблюдателей, в пореформенной деревне противостояние власти стало с определенного момента прочно ассоциироваться с неприятием всего сельского уклада жизни, самого крестьянского труда. Село заимело “своих” буянов и хулиганов, и новое разделение, видимо, шло “поверх” оппозиций “богатые — бедные”, “общинники — выделенцы”, “торговцы — землепашцы”, “левые — черносотенцы” и т.д. Слом привычного государственного порядка вывел эти элементы (точнее, некий набор человеческих качеств и стереотипов поведения) на первые роли в “красном” лагере.

В годы гражданской войны наблюдался парадокс: пока деревню не трогают, она не против быть советской, а значит, как-то вписывается в новый порядок. Когда же власть к ней приближается, возникают “антисоветизм” и “контрреволюция”, вспыхивает борьба за “настоящие” Советы и “честных коммунистов”. Но эти искания крестьян не вылились в создание, скажем, крестьянского союза, хотя подобные идеи в сельской среде возникали, особенно после перехода к нэпу. В 1906 — 1907 гг. роль народных пытались сыграть правые партии, но антиреволюционная волна спала и они перестали быть массовыми организациями. В 1917 г. в качестве таковых недолго выступали эсеры и большевики. Почему же претензии всех этих партий на народность оказались нереализованными? Потому, очевидно, что в России субъектом общественно-политической активности (в корреляции с царской правдой) выступала община. Партия, даже монархическая, не вписывалась в подобную систему отношений, как не вписались в нее хозяева-“столыпинцы”. Современные авторы склонны называть партии аттракторами, притягивающими идейно близких людей [Митина, Петренко 1995: 108]. Для большинства россиян начала ХХ в. таким “аттрактором” было представление о должном мироустройстве. Отсюда и спонтанный, но настойчивый поиск того идеала “настоящего” государства, достижение которого успешно имитировал наименее связанный “условностями” субъект и тем самым политически эксплуатировал наиболее массовый класс — крестьянство.

Любое жесткое противостояние в обществе, тем более военное, сопряжено с запуском механизма конфликта идентичностей. Описаны процессы и субпроцессы, ведущие к разделению на “своих” и “чужих”. Что же изменилось в России после крушения Империи? Община перестала быть монолитной, в нее вошла политика. Клановые противостояния стали встраиваться в вертикальное противостояние в рамках “большого” общества. Это открывало перед его акторами принципиальную возможность для мощнейшей мобилизации ресурсов. При движении страны в сторону интенсивного, рыночного хозяйства возникла крайне противоречивая ситуация. С одной стороны, община оставалась для крестьянина значимой (и часто определяюще значимой) величиной, а следовательно — субъектом взаимодействия с внешним миром. С другой — она оказалась куда менее единой, чем прежде, и при этом была способна выделять активные импульсы во внешний мир. Такая двойственность осваивалась большевиками с помощью описанной выше двуликой системы управления — репрессивно-революционной чрезвычайщины.

Как отмечает А.А.Вилков, “большевики не могли не нести на себе отпечаток типичных характерных черт русского народа, но это еще не означает их ментальной близости, а лишь — похожесть, причем не по сущностным качествам. Их двойственность определена различной природой и направленностью двоецентричных менталитетов. У крестьян наличие “негативного”, “дезорганизующего” ядра есть не что иное, как своего рода накапливающаяся защитная реакция на внешние обстоятельства, мешающие жить в соответствии с сущностными положительными архетипами. Системообразующим ядром менталитета крестьянства являются те структуры, в которых отражается его созидающая сущность… Дезорганизующие начала крестьянского менталитета становились определяющими лишь периодически, в виде выброса негативной энергии. Большевистское двоецентрие имело другое соотношение. Агрессивно-разрушительное начало было определяющим, в т.ч. и по отношению к крестьянству. Их “позитивные” ценностные ориентации отнюдь не совпадали с крестьянскими и в качестве конечной цели предполагали ликвидацию крестьянства как класса” [Вилков 1997: 88].

То есть реалистичность ленинского проекта вовсе не равнозначна его соответствию ментальным ценностям крестьянства. Большевики поэтапно эксплуатировали выгодные для себя черты крестьянства. Хотя “большая крестьянская революция” меняла установки большевиков в тактическом плане, их стратегические цели сохранялись [Вилков 1997: 88]. Другими словами, в ходе гражданской войны произошла крупномасштабная подмена: антироссийская и антинациональная власть сумела завладеть государственническим сознанием крестьянского большинства. Принципиально важно при этом, что напряженность в самом “почвенном слое” общества не могла реализоваться через межпартийную борьбу. Не раз было описано сознание массового человека, выпавшего из привычных форм бытия, — это общинник без Бога, без его образа, в слепом и агрессивном поиске утраченной гармонии. Именно в таком состоянии оказались массы русского крестьянства, что открывало перед большевиками широкие возможности для “утилизации” распавшегося единства, при условии овладения стереотипами крестьянского восприятия жизни и управления.