Фундаментализм возникает в рамках любой культуры, цивилизации, нации или учения в момент дестабилизации или грозящей опасности. Фундаменталисты могут быть и вполне мирными людьми, уважающими закон и порядок, отвергающими насилие и всецело обращенными к защите традиций, в мусульманских странах – традиций ислама, соблюдению Корана и шариата, уважению и жесткому выполнению всех предписаний ислама. Нередко критика ими негативных явлений сопровождается требованиями возрождения моральных ценностей ислама. С позиций Корана и сунны осуждаются неблаговидные факты светской жизни, развенчиваются официальные служители религии как «уклонившиеся от праведного пути». Многие фундаменталисты, например, в Центральной и Южной Азии, считают, что те мусульмане, которые тратятся на выполнение многочисленных и дорогостоящих обрядов, предписываемых «народным» (т.е. суфийским) исламом, но не выполняют неукоснительно пяти столпов веры (пятикратной молитвы, поста в месяц рамадан, паломничества в Мекку, священной борьбы джихада и помощи бедным единоверцам), на деле отходят от ислама. Однако именно в этом вопросе нередко стирается грань между «мирным» и «немирным» фундаментализмом. Обычно же, встречая сопротивление и традиционного духовенства, включая вросшую в местную политическую систему верхушку суфийских тарикатов, и стоящих за их спиной правящих политических элит, фундаментализм в подобных случаях чаще всего политизируется и, используясь в соответствующих целях, порождает исламо-экстремизм или содействует ему8.

Низшие слои города и деревни, для которых характерны отчаяние и склонность к крайним методам социального протеста, составляют большинство мусульман от Марокко до Индонезии. В Иране к началу исламской революции 1978–1979 гг. только в крупных городах насчитывалось 1,5 млн. пауперов и люмпенов, а всего безработных было свыше 10% активного населения, в Пакистане к началу 80-х годов 3/4 горожан были неимущими или малоимущими. В Ливане основная часть неимущих представлена шиитами (1,2 млн. чел., т.е. около 40% населения). Кроме того, страна потеряла только за годы гражданской войны 1975–1984 гг. 168 тыс. чел. убитых и 760 тыс. раненых, 750 заводов и мастерских, множество отелей и магазинов, что довело долю безработных в этой стране до 35% экономически активного населения. Удельный вес лишенных работы и лиц неопределенных занятий составил к началу 80-х годов до 17% в Тунисе, до 20% в Марокко, до 22% в Алжире. В Египте тогда же было 850 тыс. безработных, половина семей жила ниже черты бедности, а почти 56% жителей столицы относились к городским низам9.

Принимая во внимание тесное общение арабов друг с другом, наличие ливанцев, палестинцев и египтян почти всюду в арабском мире, соответствующие настроения становятся достоянием всех арабов. Еще больше это относится к палестинцам, 2/3 которых (900 тыс. из 1350 тыс. чел. в 1948 г.) находятся на положении беженцев в лагерях ООН. И хотя сейчас эта доля существенно понизилась (многие, получив образование и квалификацию, сумели включиться в экономическую и прочую жизнь стран пребывания), формально это так. Неурегулированность ближневосточного конфликта в течение уже более 50 лет крайне политизирует их всех, независимо от места проживания и уровня благосостояния. Палестинцы, чувствующие себя апатридами на оккупированных территориях, за их пределами, да и в самом Израиле (их общая численность сегодня – около 5 млн. чел.), стали все чаще переходить, особенно – с началом в 1987 г. интифады (массового движения протеста) от активного, но все же сравнительно умеренного национализма к более воинствующему исламизму со всеми неизбежными последствиями10.

В поисках выхода из своего бедственного положения социальные низы мусульманских стран обращаются к архаичному эгалитаризму и уравнительным принципам ранней исламской общины, к традициям института «садака», предписывающего всем имущим мусульманам помогать нуждающимся единоверцам. Политически неискушенные, эти люди объясняют себе (вернее – чаще всего им объясняют это идеологи фундаментализма) свои несчастья забвением Корана и шариата, заветов Пророка и других предписаний ислама, а также – следствием «бидъа» (вредных новшеств), вводимых «плохими мусульманами». И недаром именно представители социальных низов мусульманских городов явились массовой опорой таких фундаменталистских в своей основе и радикальных по сути движений, как исламская революция 1978–1979 гг. в Иране, антисоветское сопротивление 1979–1989 гг. в Афганистане, шиитские движения 80–90-х годов в Ливане и южном Ираке, многочисленные исламо-экстремистские организации того же периода в Египте, Палестине и Алжире.

Во всех этих случаях все же не стоит ставить знак равенства между исламским фундаментализмом и терроризмом. Вернее было бы представить себе схему отношений между ними следующим образом: фундаментализм возникает как ответ на вызов исламу и способности мусульманского общества к выживанию, а исламо-экстремизм (и, соответственно, терроризм) является уже следующей стадией, когда угроза экономического угнетения, политического подчинения, культурного обезличивания и подрыва религиозной самобытности мусульманского общества возрастает, по мнению исламских, прежде всего фундаменталистских, идеологов до предела. Эта схема эволюции от фундаментализма к терроризму, к сожалению, все чаще наблюдается в различных странах ислама.

О причинах данного процесса выше уже говорилось. Однако надо иметь в виду, что помимо обнищания, социальной маргинализации, экономических бедствий и стремления неимущих низов, прежде всего – не прижившихся в городе выходцев из деревни, найти свое место в жизни, имеются еще два важных фактора становления исламского фундаментализма и его быстрой эволюции в наши дни к исламо-экстремизму.

Прежде всего надо учесть поиски численно растущей интеллигенцией мусульманского Востока своих национальных и исторических корней при опасении утраты собственного лица и самобытности под напором западной культуры и технологии. Но, как отмечает известный французский исламовед Оливье Руа, «их проблема – не отказ от модернизации, а исламизация этой модернизации». В результате инженерные факультеты и педагогические институты арабских и других мусульманских стран, ранее бывшие рассадниками атеистических и левых идей, стали прибежищем исламизма. Политизация ислама привела к превращению мечетей, религиозных институтов и ассоциаций в политические клубы, а затем – в объединения верующих, более прочные, чем партии или профсоюзы. И, что характерно, очень часто во главе таких объединений становились люди не просто со светским, но с самым современным, чаще всего техническим образованием и научными степенями – Хекматияр в Афганистане, Набави в Иране, Эрбакан в Турции, Хашани в Алжире и т.п. Для них речь идет не просто о «возврате к истокам» и обретении социального равновесия под сенью возрожденных традиций «истинного ислама». Они в первую очередь стремятся не к религиозным, а к политическим целям, максимально используя при этом реисламизацию жизни общества и исламскую составляющую всех требований масс – экономических, социальных, политических, культурных и др.11