Благодаря понятию воспроизводительного труда упраздняется не только надуманное различение производительного и непроизводительного труда, но и выделение труда среди других видов общественной деятельности: труда в узко-экономическом смысле слова больше нет, поэтому-то и можно сказать, что труд — повсюду. Даже досуг является формой воспроизводительного труда в той мере, в какой он регламентирован общественным кодом.

Таким образом, именно потому, что сфера экономики утрачивает свою специфичность (свою "ауру" производительности), все общественные процессы можно описывать в терминах расширенной политической экономии — в терминах тотальности воспроизводительного труда, регламентированного общественным кодом. Подсказка Беньямина помогает Бодрийяру ответить на вопрос о природе объекта-кентавра: вещь-знак создается воспроизводительным трудом. Воспроизводительный труд находится по ту сторону различения экономики и культуры: он не локализован в сфере экономики, а образует всю общественную материю; создает не просто стоимости, а вещи, являющиеся общественными знаками. С другой стороны, он никоим образом не исчерпывается практикой означивания, поскольку его продукты суть предметы общественно регламентированного потребления в самом широком смысле (включая, конечно же, и знаки как предметы культурного потребления). Производя предметы потребления как общественные знаки, он воспроизводит специфический режим общественного господства.

Если капитал представляет собой режим господства над трудом, то, по Бодрийяру, можно говорить, что мы по-прежнему живем при капитализме, так как регламентация воспроизводительного труда общественным кодом представляет собой чистейшую форму господства. Уникальность этой формы состоит, прежде всего, в том, что капитал не имеет здесь конкретного социального воплощения: господство осуществляется без опоры на какой-либо общественный класс и без видимого насилия. В воспроизводственной фазе "дискурс" капитала очищен от промышленных, финансовых, классовых "диалектов", представленных в производственной фазе. В рамках наличной общественной системы капитал воспроизводится в своем самом строгом определении — как форма общественных отношений, — а не вульгарно представляется в виде денег, прибыли или экономической системы[28].

Своеобразие новой "фазы капитализма" в первом приближении концептуализируется Бодрийяром при помощи семиологической метафоры: оно связывается с переходом от рыночного закона стоимости к структурному закону, выявленному Соссюром на материале лингвистического знака. В эпоху воспроизводительного труда все виды деятельности утратили конкретные целевые установки, которыми они различались. Радикализируя семиологию соссюровского типа в "постструктуралистском" духе, Бодрийяр трактует эту утрату как исключение референциального измерения, благодаря которому структурное измерение обретает полную автономию. Избавившись от "архаической" обязанности нечто обозначать, знак освобождается для чисто структурной игры, базирующейся на полной недетерминированности. Не остается больше никаких "референций" материального производства, значения, аффекта, истории и т. п.; все общественные знаки "обмениваются" друг на друга, но не обмениваются уже ни на что реальное.

Однако сама по себе семиологическая метафора недостаточна и может быть понята превратно, и Бодрийяру приходится делать дополнительные разъяснения: действие структурного закона не ограничивается областью означивания, его господство не означает какого-то всевластия знака, поскольку его формой является не языковой (или, обобщенно, культурный) знак, а общественный код. Путаница может возникать вследствие того, что рыночный закон стоимости разработан Марксом на основе анализа товара, а структурный закон значимости разработан Соссюром на материале лингвистического знака. Однако рыночный закон — это закон эквивалентностей вообще; он относится и к такой организации знака, где эквивалентность означающего и означаемого делает возможным регулярный обмен референциальными содержаниями. Итак, классический закон стоимости действует одновременно во всех сферах общественной жизни (языке, производстве и т. д.), хотя они и различаются по своим "референциальным" сферам; в свою очередь, структурный закон значимости говорит о недетерминированности всех этих сфер как в их специфическом содержании, так и относительно друг друга. Ведь основополагающий тезис критики политической экономии знака в том и состоит, что сферы материального производства и культурных знаков не просто взаимосвязаны, а буквально исчезают в своей специфической определенности, подчиняясь при этом гораздо более обобщенной форме значимости, где стоимость товара и значение знака нивелируются.

Ясно, что под "референциями", которые утрачиваются при действии "структурного закона значимости", имеются в виду специфические целевые установки, детерминирующие различные сферы социальной жизни и обеспечивающие их общественную реальность. "Референты" — это "ставки" (власть, богатство, знание и т. п.), определяющие телеологическую структуру тех или иных видов общественной деятельности. Однако даже при этом уточнении остается открытым принципиальный вопрос: в каком смысле исчезают референции? Ведь структурный закон значимости открывается лишь критику системы политической экономии знака; для "наивных действующих лиц", подвластных этой системе, исчезнувшие референции сохраняют всю свою практическую реальность. Каков же механизм образования "объективной видимости", общественная власть которой является новой модальностью господства капитала?

Бодрийяр отвечает на этот вопрос посредством радикализации формулы Маклюэна "the medium is the message", импликации которой, по его мнению, еще далеко не исчерпываются интерпретацией самого Маклюэна. В ней утверждается, что все смысловые содержания определяются характеристиками самого средства сообщения. Но еще важнее то, что за этой нейтрализацией всех содержаний осуществляется работа медиума в его форме, трансформирующая реальное. Опосредованный характер реальности, заявленной в сообщении, превращает ее в "как бы реальность": она воспринимается в качестве реальности не на основании собственного опыта индивидуума, а просто в силу факта потребления им сообщения. Формула Маклюэна говорит не только о неразличимости средства и содержания сообщения, но и о слиянии медиума и реального, при котором само выделение медиума и прослеживание его работы уже невозможно. Ведь именно содержание сообщения придает медиуму его специфический статус посредника в коммуникации; без отсылки к содержанию и медиум оказывается чем-то принципиально неопределенным. Иными словами, формула "средство есть сообщение" означает не только конец сообщения, но и конец медиума как посредника со служебной функцией. Больше нет медиума в буквальном смысле слова, поскольку он рассеян и преломлен в реальном, и нельзя говорить даже о том, что он искажает реальность. Мы имеем дело с медиатизированной реальностью, реальностью-средством, являющейся операциональной по своему существу.