Верни мне, жизнь, хоть смех беззубый,

Чтоб в тишине не изнемочь! Ill, 71

Она в конце жизни пришла к нему, эта проклятая тишина,— стихи оказались пророческими, пришло беззвучие, в котором поэт изнемог. После мощных и торжествующих звуков, музыки революции, слушать которую он призывал всем своим существом, наступила для больного, страдающего поэта глухая пустота. И это был конец, конец творчества и жизни.

Чаще противопоставление звуков и тишины дается в более спокойных тонах, чтобы передать положительное качество ожидаемого, или угадываемого, или уже звучащего звука: « .Слуги спят, и ночь глуха. Из страны блаженной, незнакомой, дальней слышно пенье петуха», III, 80. Но и нейтрально очерченный звук воспринимается как благо, если он противопоставлен томительной тишине:

.Глухая ночь мертва.

.Но явственно доносится молва

Далекого, неведомого града.

I, 49

Пришедший на смену тишине, рожденный тишиной звук может вызывать чувство ужаса:

Вдруг издали донесся в заточенье

Из тишины грядущих полуснов

Неясный звук невнятного моленья,

Неведомый, бескрылый, страшный зов. I, 104

Звук и его антипод — тишина могут создавать и целостную картину, в которой внешне противопоставленные состояния располагаются в фигуре параллелизма:

Но труден путь — шумит вода,

Чернеет лес, молчат поля .

В них тишина — предвестье бурь,

И бури — вестницы покоя.

I, 200

Мы не встречаем у Блока антитезы, созданной противопоставлением разных по характеру звуков (кроме звуков человеческого голоса). Интересен случай такого противопоставления у Анны Ахматовой, которая делает звуковые образы средством разоблачения антигуманистической сущности войны:

И в пестрой суете людской

Все изменилось вдруг,

Но это был не городской,

Да и не сельский звук,

На грома дальнего раскат

Он, правда, был похож, как брат,

Но в громе влажность есть

Высоких свежих облаков

И вожделение лугов —

Веселых ливней весть,

А этот был, как пекло сух,

И не хотел смятенный слух

Поверить по тому,

Как расширялся он и рос,

Как равнодушно гибель нес

Ребенку моему.

«Первый дальнобойный в Ленинграде».

Контрастность образов, столь характерная для поэтики Блока это не прямолинейные сопоставления жизненных явлений, а их постижение с точки зрения законов некоего высшего порядка, законов гармонии, вступающей в поединок с дисгармоничностью бытия. Контрасты в поэзии Блока не могут быть поняты без осмысления специфически блоковской антитезы - музыкальность и антимузыкальность, что соответствует понятиям: жизнь и безжизненность, человечность и бесчеловечие, трагедия и фарс. Проблема музыки в творчестве Блока очень сложна, она требует специального исследования, и тем не менее надо хотя бы в кратком изложении раскрыть ее суть, ибо без этого нельзя понять некоторые характерные черты блоковской поэзии.

Необходимо учесть, что речь пойдет о музыке не как о форме искусства, а как об особой, выражаясь словами Блока, «форме чувствования», эмоциональной настроенности поэта. Речь пойдет о музыке в том смысле, как это выразил Гоголь: « .музыка - страсть и смятение души», «она — принадлежность нового мира». Можно поэтому утверждать, что тема музыки пришла к Блоку во многом от Гоголя — писателя, который отличался чрезвычайно острой реакцией на явления жизни.

Образ музыки, которая тревожит душу и без которой жить нельзя, ибо она сама—признак жизни, проходит через многие произведения Блока, составляет своеобразный лейтмотив его образного мышления. Музыка для Блока — это темп эпохи, ее ритм, марш, устремленность, надежда на будущее. Вот почему так взволновал его финал «Сорочинской ярмарки». Может быть. Блок явился именно тем человеком, о котором писал Гоголь, тем зрителем, которым овладело бы «странное, неизъяснимое чувство . при виде, как от одного удара смычком музыканта . все обратилось, волею и неволею, к единству и пришло в согласие . Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком». Но музыка постепенно стала затихать. «Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха .»

Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье?» Блок тонко почувствовал вынужденность веселья, призрачность и непостоянство радости. Поэт, который пел о нечаянной радости, но жил постоянной тревогой, слышал одинокий звук скрипки, воспринимавшийся им как тревожный, трагический. Эта нота звучит в цикле стихов «Арфы и скрипки» (1908—1916), проникнутом мотивами отчаяния, тоски, утрат, мотивами зловещих, неживых, нелюдских плясок.

Когда-то гордый и надменный,

Теперь с цыганкой я в раю,

И вот—прошу ее смиренно:

«Спляши, цыганка, жизнь мою».

И долго длится пляс ужасный,

И жизнь проходит предо мной

Безумной, сонной и прекрасной

И отвратительной мечтой .

То кружится, закинув руки,

То поползет змеей,— и вдруг

Вся замерла в истоме скуки,

И бубен валится из рук .

III, 194

Заслуживает внимания мысль Л. Гинзбург о том, что такие стихи, восходя к традиции «романтической цьганщины XIX века», «пронзительной цыганской лирики Аполлона Григорьева», по существу отличаются от них и мыслятся «только на фоне этой традиции». Трудно, однако, согласится, что они звучат «в кругу ее эмоций и представлений». Эмоции тем более представления, в стихах Блока имеют иную основу. Блоковский мотив безумной пляски ближе к Гоголю и, добавим, к Достоевскому (пляска пани Катерины в «Страшной мести» и обезумевшей от нищеты и горя Катерины Ивановны Мармеладовой в «Преступлении и наказании»). Цыганщина в ее романтической традиции, которой следовал Ап. Григорьев, — это переключение жизненной темы в сравнительно узкий мир внутренних страстей, цыганской экзотики. Блок же и цыганщину вводит в сферу острых социальных проблем

Стихотворение, от которого мы отталкиваемся («Когда-то гордый и надменный .»), написано в 1910 году, а к 1907 году относится следующая запись Блока: «Идет цыганка, звенит монистами, смугла и черна, в яркий солнечный день—пришла красавица ночь. И все встают перед нею, как перед красотой, и расступаются. Идет сама воля и красота» (IX, 95). Но если цыганка войдет в кабак, будет низведена до кабацкой певицы и станет «визжать о любви», то это—опошление красоты, ее поругание,это трагедия. Ведь не встанут же «переднею, как перед красотой», «пьяницы с глазами кроликов». Следовательно, разрабатывая и эту сторону темы цыганщины, Блок лишает ее пряной экзотичности, включая в общую тему "страшного мира», с его резкой антимузыкальностью.

В статье «Дитя Гоголя» (1909), приведя слова великого писателя о музыке. Блок выражает уверенность, что музыка, как и жизнь, вечна: «Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром?» — спрашивал «украинский соловей» Гоголь. Нет, музыка нас не покинет» (V, 379). Блоковское «если музыка нас покинет» — это опасение утраты чувства времени, способности слышать его ритм. И потому музыка в его поэзии (в широком понимании: и образ и тема музыки, и музыка стиха) — это стремление согласовать свое творчество с жизнью, с ритмом времени. Именно здесь Блок вступал в спор с символистами, разделявшими тезис Шопенгауэра: «Музыка—только форма». Так, теоретик и практик русского символизма А. Белый писал: «Всякая форма искусства имеет исходным пунктом действительность (понимая под действительностью внутренний мир поэта, а конечным—музыку, как чистое движение». Блок же, понимая музыку как способность и особенность поэтического восприятия мира, все увереннее шел к мысли о содержательности музыки, о содержательности форм искусства. Для него музыка прежде всего ритм жизни, а затем уж ритм творчества. Перед нами очень своеобразная трактовка проблемы отношения искусства к действительности, трактовка чисто поэтическая, эмоциональная: поэзия—это отклик на отклики, если считать, что ритм жизни, ее музыка является отзвуком самих жизненных явлений; поэзия—это отражение не голых фактов, а движения жизни, ее ритма. Музыка трактуется как звуковой эквивалент действительности.