От пышной риторики и декоративной цветистости первых сборников Гумилев постепенно переходит к эпиграмматической строгости и четкости, к сбалансированности лиризма и эпической описательности. «Его стихи бедны эмоциональным и музыкальным содержанием: он редко говорит о переживаниях интимных и личных … избегает лирики любви и лирики природы, слишком индивидуальных признаний и слишком тяжелого самоуглубления, – писал в 1916 году В. Жирмунский. – Для выражения своего настроения он создает объективный мир зрительных образов, напряженных и яркий, он вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпический – балладную форму. Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мировоззрению, влечет Гумилева и изображению экзотических стран, где в сказочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза. Муза Гумилева – это «муза дальних странствий».[27]

Поэтика поздней лирики Гумилева характеризуется отходом от формальных принципов акмеизма и нарастанием интимно-исповедального лиризма. Пафос покорения и оптимистических зерцаний сменяется позицией трагического стоицизма, мужественного неприятия. Поэт не довольствуется теперь красочной предметностью описаний, прозревает жизнь гораздо глубже ее наружных примет. Поздняя лирика Гумилева значительно ближе символизму, чем акмеизму.

Хочется заметить, что обаяние поэзии Гумилева 1900 – начала 1910-х годов – в умении автора заставить по-новому зазвучать старые, расхожие образы, штампы, клише (ведь и сама его жизнь была наполнена «романтическими» штампами и экстровагантностями), умение «оживить свою поэтическую маску. Многие критики считают, что Гумилев жил в своем творчестве от некой заимствованной маски к своему подлинному, исконному поэтическому «я», но будем объективными: маска эта существовала всегда, сопровождала поэта на протяжении всего творчества. Хрестоматийная строка из первого сборника – « Я конквистадор в панцире железном». А это строфа из последней книги Гумилева «Огненный столп»:

Древних ратий войн отсталый,

К этой жизни затая вражду,

Сумасшедших сводов Валгаллы,

Славных битв и пиров я жду. (433)

Частично отказавшись со временем от маски конквистадора (лишь частично!), он никогда не отказывался от внутреннего конквистадорства, что подтвердил и переносом стихотворения – переработав его – в более позднее издание. Романтика прекрасно уживалась в нем с трезвым отношением к поэзии, ибо одно было формой существования, а второе – делом жизни, и в личности этого человека они являли единый сплав.

Экзотическая лирика Гумилева пестрит многообразием зрительных образов. Недаром В. Брюсов назвал Гумилева «поэтом зрительных картин, может быть не всегда умеющим сказать новое и неожиданное, но всегда умеющего избежать в своих стихах недостатков» за счет мастерского владения формой стиха, а также переосмысливания, «перепрочувствования» привычных, уже введенных в поэтический арсенал образов. Зрительность стоит на одном из первых мест в творчестве поэта, но он не стремится приблизить поэзию к зрелищности живописных полотен. В стихах Гумилева впечатляет зримость явлений души, их «фантастическая достоверность».

Уже в «Романтических цветах» мы встречаем стихотворение, которое называется «Сады души»:

Сады моей души всегда узорны,

В них ветры так свежи и тиховейны,

В них золотой песок и мрамор черный,

Глубокие прозрачные бассейны. (97)

Это напоминает строки из «Галантных праздненств» П. Вермна:

К вам в душу заглянув, сквозь ласковые глазки,

Я увидал бы там изысканный пейзаж,

Где бродят с лютнями причудливые маски,

С маркизою Пьеро и с Коломбиной паж…

Общее: зримость душевных движений, развернутость картин внутреннего мира, причудливые пейзажи души, непредсказуемый полет ассоциаций.

А это стихотворение «Лес» из последнего сборника поэта «Огненный столп»:

Под покровом ярко-огненной листвы

Великаны жили, карлики и львы,

И следы в песке видали рыбаки

Шестипалой человеческой руки. (418)

Множится поток фантастический, зачаровывающих видений. Однако конечный эффект все тот же:

Может быть, тот лес – душа Твоя,

Может быть, тот лес – любовь моя,

Или, может быть, когда умрем,

Мы в тот лес отправимся вдвоем. (419)

Гумилев, считающий поэтом «телесным», «вещным», оказывается, прекрасно умеет воплотить беспредметное, абстрактное, незримое. Ему доступны картины потустороннего мира:

Но в океане первозданной мглы

Нет голосов и нет травы зеленой,

А только кубы, ромбы, да углы,

Да злые, нескончаемые звоны. (292)

а также картины жизни на Венере:

На далекой звезде, Венере

Солнце пламенней и золотистей,

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья…

(«На далекой звезде Венере…»)[28]

Вяч. Вс. Иванов считает, что в этом, «одном из последних стихотворений … написанном в июле 1921 года, Гумилев отдал дань – пусть в полушутливом тоне иронической … фантазии – тем опытам осмысления гласных, которые восходят к Рембо и нашли в русской поэзии его времени продолжение у Хлебникова… Гумилев фантазирует:

Говорят ангелы на Венере

Языками из одних только гласных.

Если скажут «еа» или «аи»,

Это радостное обещанье,

«Уо», «ао» – о древнем рае

Золотое воспоминанье.[29]

Таким образом, «поэзия видений», как называет ее Вяч. Вс. Иванов, «по сути своей выходила за рамки, очерченные ранним акмеизмом, и тяготела то к образности великого символиста Блока, то даже к крайностям футуризма и сюрреализма».

Гумилев создает свой поэтический мир весомостей и заполненностей, мир конкретно-чувственный, в котором зримость явлений души и зримость реальных картин мира, земных пейзажей и даже творений мастеров живописи («Фра Беато Анджелико») воспринимаются как единое органическое целое.

Анализ первого стихотворения цикла «Капитаны» («На полярный морях и на южных…»).

На полярный морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелест паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель.

Чья не пылью затерянных хартий –

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой на разорванной карте

Отмечает свой дерзостный путь.

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминая покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыплется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещут,

Гребни волн поднялись в небеса, –

Ни один пред грозой не трепещет,

Ни один не свернет паруса.

Разве трусам даны эти руки,

Этот острый, уверенный взгляд,

Что умеет на вражьи фелуки

Неожиданно бросить фрегат.

Меткой пулей, острогой железной

Настигать исполинских китов

И приметить в ночи многозвездной

Охранительный свет маяков?

Первое стихотворение цикла «Капитаны» стало для читателей 1910-х годов своего рода визитной карточкой поэта. На первом плане в нем – созданный воображением поэта собирательный образ капитанов, живописная проекция представлений поэта об идеале современного ему человека. Этот человек, близкий лирическому герою раннего Гумилева, обретает себя в романтике странствий. Его влечет линия отступающего горизонта и призывное мерцание далекой звезды – прочь от домашнего уюта и будней цивилизации. Мир открывается ему, будто первому человеку, первозданной свежестью, он обещает череду приключений, радость открытий и пьянящий вкус побед.