Было, слов нет, много напускного в его повелительной мужественности, в героической патетике «Жемчугов» и «Шатра», в его отрицании метафизических глубин и «туманной мглы германских лесов». Гумилевская Дева – птица родилась все-таки в мифической Броселиане… Были для него лишь известного рода самозащитой гимны телесной мощи, бесстрашной борьбе с людьми и стихиями, и радостной отваге. На самом деле, физически слабый и предчувствовший раннюю смерть поэт, с отрочества падкий на волшебства Денницы, но с совестью религиозной, оглядывающийся на Христа, поэт с упорной волей, но жалостливой и нежной, как Мерлин из Броселианы, – мечтал об одном, о вечном союзе со своей Вивианой…

Напомним еще раз одно из самых молодых его стихотворений – «Балладу» (сборник «Романтические цветы»). Оно помещено первым после вводного сонета с заключительными строками:

Пусть смерть приходит, я зову любую!

Я с нею буду биться до конца.

И, может быть, рукою мертвеца

Я лилию добуду голубую…(77)

Гумилеву было всего лет двадцать, когда он сочинил эту «балладу», похожую романтическим подъемом на его предсмертную «Деву – птицу». Да и вся «декорация» стихотворения разве не из той же сказки?

Не будем перечислять других стихотворений, где упорно повторяется тот же образ, тот же символ из «святая-святых» встревоженной души поэта, те же зовы к любви недостижимой, те же предчувствия безвременной смерти, та же печаль, переходящая в отчаяние (это слово он пишет с прописной буквы), печаль броселианского «грубого» «пастуха», убившего своим поцелуем Деву – птицу, за что «злая судьба» не даст ему наслаждения, а «шестой конь», подаренный Люцифером, унесет во тьму, в смерть…

Через все его книги проходит мысль о смерти, о «страшной» смерти. Это навязчивый его призрак. Недаром первое же, вступительное стихотворение «Жемчугов», сравнивая свою поэзию с волшебной скрипкой, он кончает строками:

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза

чудовищ,

И погибни славной смертью, страшной смертью

скрипача! (106)

Продолжим перелистывание «Жемчугов». В «Поединке» выделяются такие строфы:

Я пал… и молнии победной

Сверкнул и в тело впился нож…

Тебе восторг – мой стон последний,

Моя прерывистая дрожь

. . . . . . . . . . . . .

И над равниной дымно-белой,

Мерцая шлемом золотым,

Найдешь мой труп окоченелый

И снова склонишься над ним… (112)

Стихотворение «В пустыне» – начинается с той же гибели:

Давно вода в лесах иссякла,

Но как собака я умру… (116)

Мечтая о прошлых столетиях, видит он какого-то старого «товарища», «древнего ловчего», утонувшего когда-то, и кончает стихотворение обращением к нему:

Скоро увижусь с тобою, как прежде,

В полях неведомой страны. (117)

Эту страну в другом стихотворении («В пути») он окрестит «областью уныния и слез» и «оголенным утесом». Тут же стихотворение, посвященное «светлой памяти И. Ф. Анненского», «Семирамида», он заключает признанием более чем безотрадным:

И в сумеречном ужасе от лунного взгляда,

От цепких лунных сетей,

Мне хочется броситься их этого сада

С высоты семисот локтей. (124)

Поэт воистину вправе с полной истинностью утверждать:

В мой мозг, в мой гордый мозг собрались думы,

Как воры ночью в тихий мрак предместий…

и в заключение:

И думы, воры в тишине предместий,

Как нищий во мгле, меня задушит. (120)

Единственное утешение от этих злых дум было для Гумилева искусство, поэзия, а родоначальником ее представлялся ему дух печально-строгий, учитель красоты, принявший имя утренней звезды. Отсюда – языческое его восприятие жизни «по ту сторону добра и зла». Не даром, как Адам, что «тонет душою в распутстве и неге», но «клонит колено и грезит о Боге», молясь «смерти, богине усталых», он хочет быть как боги, которым «все позволено», хоть и задумывается подчас о христианском завете, – напомним заключительное шестистишие сонета «Потомки Каина» (из «Жемчугов»):

Но почему мы клонимся без сил,

Нам кажется, что кто-то нас забыл,

Нам ясен ужас древнего соблазна,

Когда случайно чья-нибудь рука

Две жердочки, две травки, два древка

соединят на миг крестообразно? (107)

Сергей Маковский называет Ахматову «единственной настоящей любовью» Гумилева: «Что она была единственной – в этом я и теперь убежден, хотя за десять последних лет столько «возлюбленных» оказалось на пути Гумилева; его переходящим увлечениям и счета нет!

Поэтому никогда не верил я в серьезность его парижской неудачной страсти к «Елене» из «Синей звезды», хотя посвящено ей 25 стихотворений…

Ахматовой (насколько помню) он посвятил открыто всего одно стихотворение, зато сколько стихотворений, куда более выразительных, сочинил, не называя ее, но они явно относятся к ней и к ней одной.»[37] Перечитывая эти стихи, можно восстановить драму, разлучившую их так скоро после брака, и те противоречивые чувства, какими Гумилев не переставал мучить и ее и себя; в стихах он рассказал свою борьбу с ней и несравненное ее очарованье, каясь в своей вине перед нею, в вине безумного Наля, проигравшего в кости свою Дамоленти:

Сказала ты, задумчивая, строго:

«– Я верила, любила слишком много,

А ухожу, не веря, не любя,

И пред лицом Всевидящего Бога,

Быть может, самое себя губя,

Навеки отрекаюсь от тебя.»

Твоих волос не смел поцеловать я,

Не даже сжать холодных, тонких рук.

Я сам себе был гадок, как паук,

Меня пытал и мучил каждый звук.

И ты ушла, в простом и темном платье,

Похожая на древнее распятье. (138)

Не станем слишком уточнять перипетий семейной драмы Гумилевых. К тому же каждому, знающему стихи, какими начинается «Чужое небо» и каких много в сборниках Ахматовой – «Вечер» и «Четки», не трудно восстановить эту драму и судить о том, насколько в этих стихах все автобиографично. Но несмотря на «камуфляж» некоторых строф, стихи говорят сами за себя. Напомним только о гумилевском портрете «Она», который он мог написать, конечно, только с Ахматовой:

Я знаю женщину: молчание,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцании

Ее расширенных зрачков.

Не слышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать ее нельзя красивой,

Но в ней все счастие мое. (190)

И наконец:

Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке. (190)

Этот портрет дополняется другим, насмешливо-ироничным, и рисуя неидеализированную, а бытовую Ахматову, он выдает уже наметившуюся трещину в их любви. Приведем лишь первую и последние строфы:

Из логова змеева,

Из города Киева,

Я взял не жену, а колдунью,

А думал забавницу,

Гадал, – своенравницу.

Веселую птицу – певунью.

. . . . . . . . . . . .

Молчит – только ежится,

И все ей не можется,

Мне жалко ее, виноватую,

Как птицу подбитую,

Березу подратую,

Над участью, Богом заклятую (192)

Эти стихи (вошедшие в сборник «Чужое небо») написанные вскоре после возвращения Гумилева из африканского путешествия. Он был одержим впечатлениями от Сахары и подтропического леса и с мальчишеской гордостью показал свои «трофеи» – вывезенные из «колдовской» страны Абиссинии слоновые клыки, пятнистые шкуры гепардов и картины – иконы на кустарных тканях, напоминающие большеголовые романские примитивы. Только и говорил об опасных охотах, о чернокожих колдунах и о созвездиях южного неба – там, в Африке, доисторической родине человечества, что висит «исполинской грушей» «на дереве древней Евразии», где