Действительно, ингуши и чеченцы — близкие, но не совпа­дающие друг с другом этнические группы. Их языки хотя и близ­ки, но все же представляют собой разные языки, а не диалекты одного языка. История их схожа, но не вполне одинакова. Так, имамат Шамиля распространялся на Дагестан и Чечню, но не распространялся на ингушей. В культурном отношении ингуши больше тяготеют к профессиональной работе; для них высшей ценностью, как правило, является родной дом; среди ингушей выше доля специалистов с высшим и средним образованием.

Стремление к национальному самоопределению ингушей по­лучило поддержку со стороны возглавлявшегося Р. Хасбулатовым Верховного Совета, который в июне 1992 г. принял Закон об об­разовании Ингушской Республики в составе Российской Федера­ции. Это решение вызывает исключительный интерес в силу своей внутренней противоречивости. Оно было вполне адекватным с точки зрения общей концепции суверенизации и “нациестроительства”. Действительно, один из репрессированных народов, насчитывавший немногим более 200 тыс. человек, обретал само­стоятельный статус и вставал “вровень” со многими народами России. Россия на этом примере еще раз как бы демонстрирова­ла свой демократизм: захотела этническая группа получить статус республики и без промедлений получила его. Таким образом был осуществлен важнейший для ингушей шаг по пути превращения “потенциальной нации” (“would-be nation”) в реальную.

Однако политически и ситуационно этот шаг был совершенно не проработан. Дело в том, что вопрос о границах вновь образо­ванной республики даже не рассматривался, хотя он напрямую затрагивал интересы ближайшего соседа, иной этнической груп­пы — осетин. Законодатель не мог не знать, что в отношениях между осетинами и ингушами уже существовала напряженность, обусловленная не только территориальными притязаниями, но и общекультурными различиями народов. В принципе процесс об­разования республики и повышения статуса ингушского этноса мог бы быть использован для снятия этой напряженности. Умол­чание же о потенциальном конфликте дало некоторым полити­кам (в Центре и регионе) повод расценить принятое решение как, по сути дела, провоцирование его перехода из латентной формы в открытую.

Решение об образовании новой республики в сознании ингуш­ского населения и его политических лидеров соединялось с Зако­ном о реабилитации репрессированных народов, принятым за пол­года до образования республики, хотя статьи 3 и 6 Закона содер­жат малопонятную формулу о “территориальной реабилитации”, истолкованную в данном случае как недвусмысленная поддержка не только возможных, но и уже сформулированных территори­альных притязаний. Во всяком случае лидеры ингушской партии “Нийсхо”, созданной в 1988 г., заявляли о том, что 45% ингуш­ской территории оказалось отторгнутой от ингушей в результате их выселения и последующих административно-территориальных преобразований. На таких же позициях стояли 2-й и 3-й съезды ингушского народа, состоявшиеся в сентябре 1989 г. и октябре 1991 г. Все это свидетельствовало о том, что определенная часть политиков “новой волны” сформулировала от имени ингушского народа территориальные притязания (по крайней мере к Север­ной Осетии) задолго до образования республики.

Одновременно тогда же выяснилось, что у вновь возникшей республики не только отсутствуют границы, но и нет единого, признанного подавляющим большинством ингушей лидера. На позицию “выразителя общеингушских интересов” претендова­ло сразу несколько человек, которых поддерживали разные груп­пировки или кланы примерно с равными основаниями. Сама ситуация предлагала политико-этническим лидерам состязание в области поиска и отстаивания “общеингушской идеи”, кото­рой, естественно, стала идея “священной земли предков”. Про­цесс формирования новогосударственного образования с само­го начала был осложнен защитой этнических интересов от “об­щего врага”.

Очень часто спрашивают: кто же персонально виноват в осетино-ингушском конфликте? Более того, требование “назвать ви­новных поименно” и предать их судебному разбирательству вы­двигается в качестве чуть ли не основного условия нормализации осетино-ингушских отношений. Однако при охарактеризованных выше обстоятельствах события и не могли развиваться иначе. Кон­фликт стал по сути дела одной из проекций общероссийских пре­образований, и те, кто утверждает, что он был “спровоцирован Москвой”, вероятно, не так уж далеки от истины. Правда, это не было продуманным заговором и намеренным стравливанием двух народов, как не было и выполнением чьего-то “социаль­ного заказа” по созданию национально-этнических конфлик­тов на Северном Кавказе в целях подрыва государственного могущества России и ее последующего развала. Но сами того, видимо, вовсе не желая, инициаторы всей этой кампании поне­воле провоцировали создание ситуации, которая должна была раз­виваться по законам межэтнических отношений в сторону откры­того конфликта. Возникновению его содействовали кризис Во­оруженных Сил России, появление рынка оружия, борьба мест­ных элит за власть и влияние, равно как и политические интриги в высших эшелонах власти. Конфликт мог бы принять и более кровавые формы, если бы общеингушский лидер оказался чело­веком дудаевского типа. То, что Р. Аушев, избранный в феврале 1993 г. Президентом республики, несколько позже вступил на политическое поприще, помогло ему отмежеваться от наиболее экстремистской — антиосетинской и антироссийской — части ингушских политиков.

Имея в перспективе нарастание волны экстремизма и тер­риториальных притязаний в местах совместного проживания осе­тин и ингушей, осетинские руководители, брошенные тогда на произвол судьбы российским руководством, не могли сидеть сложа руки. Тем более, что его подпирала и волна осетинского экс­тремизма: первые отряды осетинской самообороны начали фор­мироваться еще в 1990 г. Их объединял лозунг: отстоять террито­риальную целостность республики любыми средствами, а, если понадобится, то и с помощью силы. Нельзя было исключать и позиции экстремистского националистического крыла, которое всегда возникает в ходе созревания конфликтов такого рода. Вполне возможно, что в замыслы осетинского экстремизма вхо­дило отыскание средств для изгнания ингушского населения из сел совместного проживания и самого Владикавказа. Эта линия практической политики всячески подчеркивала культурно-быто­вую несовместимость соседствующих народов. В качестве аргу­мента использовался и факт сталинских репрессий против ингушей, который сторонниками этноэкстремизма рассматривался как заслуженная акция, хотя справедливости ради заметим, что (даже не вдаваясь в исторические подробности) любому чело­веку должно быть ясно: подавляющее большинство ныне живу­щих ингушей в 1944 г. либо были совсем маленькими детьми, либо вовсе не родились на свет и если знают о тех событиях, то только по рассказам стариков, а уж сознательно участвовать в них тем более не могли.

Таким образом, к середине 1991 г. настроения этнического экс­тремизма получили значительное распространение и у осетин, и у ингушей. Заслуживает внимания и тот факт, что дудаевское руко­водство Чечни с момента установления своего режима проводило кадровую чистку по национальному признаку. Жертвами ее стали прежде всего представители ингушской интеллигенции, сосредо­точенной в Грозном — столице Чечено-Ингушетии. Разделение республик, как это ни парадоксально, ударило не только по рус­ским, но в первую очередь по представителям интеллектуальных профессий ингушской национальности.