В повседневной жизни это, конечно, знакомая форма объяс­нения. Пусть кто-то спрашивает: «Почему моих часов нет в комна­те, хотя я их оставил на столе, прежде чем выйти из комнаты?» Вы отвечаете: «Я видел, что Джон вошел в комнату и взял часы». Таково ваше объяснение исчезновения часов. Возможно, оно не будет рассматриваться как достаточное объяснение. Почему Джон взял часы? Намеревался ли он похитить их или же только взял на время? Возможно, что он взял их по ошибке, приняв за собствен­ные. На первый вопрос: «Что случилось с часами?» — отве­чают утверждением факта: «Джон взял их». На второй вопрос: «Почему Джон взял их?» — можно ответить с помощью другого факта: «Он взял их на время». Таким образом, кажется, что мы не нуждаемся в законах вообще. Мы требуем объяснения одного факта и приводим второй факт. Требуя объяснения второго факта, мы приводим третий факт. Дальнейшие объяснения могут потребовать приведения других фактов. Почему же тогда необхо­димо обращаться к законам, чтобы дать адекватное объяснение факта?

Ответ на этот вопрос заключается в том, что объяснения с помощью фактов в действительности являются замаскирован­ными объяснениями с помощью законов. Когда мы их проана­лизируем более внимательно, мы обнаружим, что они являются сокращенными, неполными утверждениями, молчаливо предпола­гающими некоторые законы, но законы эти настолько знакомы, что нет необходимости выражать их (явно). В примере с часами первый ответ: «Джон взял их» — не будет рассматриваться как удовлетворительное объяснение, если мы не будем предпола­гать существование универсального закона: всякий раз, когда кто-то берет часы со стола, они больше не находятся на нем. Второй ответ: «Джон взял их на время» — есть объяснение, потому что мы принимаем как сам собой разумеющийся общий закон: если кто-то берет на время часы, чтобы использовать их где-то, он заби­рает и уносит их.

Рассмотрим еще один пример. Мы спрашиваем маленького Томми, почему он кричит, и он объясняет это другим фактом: «Джимми ударил меня по носу». Почему мы рассматриваем этот ответ как достаточное объяснение? Потому что мы знаем: удар по носу вызывает боль и, когда ребята чувствуют боль, они кричат. Существуют общие психологические законы. Они настолько хорошо известны, что предполагается, что даже маленький Томми их знает, когда он говорит нам, почему кричит. Если бы мы, ска­жем, имели дело с марсианским ребенком и очень мало знали о марсианских психологических законах, тогда простое утверждение факта не могло бы рассматриваться как адекватное объяснение поведения ребенка. Если бы факты не были связаны друг с другом по крайней мере посредством одного закона, установленного явно или молчаливо подразумеваемого, тогда они не обеспечивали бы объяснения .

В науке, как и в повседневной жизни, универсальный закон не всегда устанавливается явно. Если вы спросите физика: «Почему этот железный стержень минуту назад точно подходил к аппарату, а теперь не подходит?» — он может ответить так: «Пока вы выходили из комнаты, я нагрел его». Он предполагает, конечно, что вы знаете закон теплового расширения тел; иначе, чтобы быть понятым, он мог бы добавить: «И всякий раз, когда тело нагревается, оно расширяется». Общий закон существен для такого объяснения. Однако, если ученому известно, что вы знаете закон, тогда он может не чувствовать необходимости в том, чтобы формулировать закон. По этой причине объяснения — особенно в повседневной жизни, где законы здравого смысла принимаются как сами собой разумеющиеся,— часто кажутся совершенно отличными от той схемы, которую я дал.

Иногда для объяснений приходится применять законы, которые являются скорее статистическими, чем универсальными. В таких случаях мы должны ограничиваться статистическими объяснения­ми. Например, мы можем знать, что определенные виды грибов слегка ядовиты и вызывают некоторые болезненные симптомы в 90% случаев, когда их едят. Если врач обнаруживает эти симптомы при исследовании пациента, а пациент информирует его, что он вчера ел грибы подобного сорта, тогда врач будет рассмат­ривать этот факт как объяснение симптомов, хотя рассмат­риваемый при объяснении закон является статистическим. И это действительно есть объяснение.

Даже тогда, когда статистический закон дает только крайне слабое объяснение, оно все же есть объяснение. Например, закон медицинской статистики может констатировать, что у 5% людей, которые ели определенную пищу, возникнут некоторые болез­ненные симптомы. Если врач ссылается на это в качестве объяс­нения состояния пациента, у которого обнаружатся такие симп­томы, то пациент может остаться неудовлетворенным таким объяснением. «Почему,— скажет он,— я один из этих 5%?» В не­которых случаях врач окажется в состоянии дать дальнейшие объ­яснения. Он может проверить пациента на аллергию и обна­ружить, что у него имеет место аллергия к данной пище. «Если бы я знал это,— скажет он пациенту, я бы предостерег вас от такой пищи. Мы знаем, что когда люди, имеющие аллергию к дан­ной пище, едят ее, то у 97% из них возникают симптомы, подобные вашим». Это может удовлетворить пациента как более сильное объяснение. Являются ли они сильными или слабыми, но это — подлинные объяснения. При отсутствии известных нам универ­сальных законов часто единственно доступным типом являются статистические объяснения.

В только что приведенном примере статистические законы есть наилучшее, что может быть установлено, так как не сущест­вует достаточных медицинских знаний, гарантирующих установле­ние универсального закона. Статистические законы в экономике и других областях общественных наук обязаны своим появле­нием подобному недостатку знания. Наше ограниченное знание психологических законов, основывающихся на физиологических законах, которые, в свою очередь, могут основываться на физи­ческих законах, приводит к необходимости формулировать законы общественных наук в статистических терминах. В квантовой тео­рии мы встречаемся, однако, со статистическими законами, кото­рые могут не быть результатом незнания. Они могут выра­жать основную структуру мира. Известный принцип неопреде­ленности Гейзенберга представляет хорошо знакомый пример такого рода. Многие физики считают, что все законы физики в ко­нечном счете основываются на фундаментальных законах, кото­рые по своему характеру являются статистическими. Если бы дело обстояло так, то мы ограничивались бы объяснениями, осно­вывающимися на статистических законах .

Законы логики и чистой математики благодаря самой их природе не могут быть использованы в качестве основы для науч­ного объяснения, потому что они ничего не говорят нам о том, что отличало бы действительный мир от некоторого другого воз­можного мира.

Когда мы требуем объяснения факта, частного наблюдения в действительном мире, мы должны использовать эмпирические за­коны. Они не обладают достоверностью логических и математи­ческих законов, но они говорят нам нечто о структуре мира.

В девятнадцатом веке некоторые, немецкие физики, такие, как Густав Кирхгофф и Эрнст Мах, говорили, что наука должна спрашивать не «почему?», а «как?». Они имели в виду, что наука не должна искать метафизических агентов, ответственных за некоторые события, а должна только описывать такие события в терминах законов. Такое запрещение спрашивать «почему?» должно быть понятно в его историческом плане. Его предпосылкой была немецкая философская атмосфера того времени, в которой доминировал идеализм в традиции Фихте, Шеллинга и Гегеля. Эти люди чувствовали, что описание того, как мир функциони­рует, было недостаточным. Они хотели более полного понима­ния, которое, как они верили, могло быть получено только посред­ством нахождения метафизических причин, стоящих за явлениями и недостижимых научным методом. Физики отвечали им следую­щим образом: «Не спрашивайте нас «почему?». Не существует никакого ответа, кроме того, который дают эмпирические законы».