БДТ им Горького поставил ряд пьес русской классики, среди которых наиболее яркой и выдающейся в отношении режиссерского гения Товстоногова является «История лошади». На примере постановки этой пьесы прослеживается творческий почерк Г.А.Товстоногова, выразившийся в глубоком понимании талантливых произведений русской классики.[4]

К числу их, безусловно, можно отнести и притчу Л. Н. Толстого «Холстомер», отличающуюся законченной повествовательностью. Однако современная сцена проник­ла сквозь прозаическую форму произведения, почувство­вав в его сути близкую себе драматическую природу. По­ставив «Холстомера» (1975), режиссер Большой драматического театра Георгий Товстоногов показал возможность такого «инобытия» толстовского шедевра. Спектакль привлек внимание еще и тем, что в ис­тории русской сцены это была первая подобная попытка. Для самого БДТ постановка «Холстомера» знаменательна и в другом смысле — первая в истории этого театра встреча с творчеством Л. Н. Толстого.

Как случалось и ранее, постановщика «Холстомера» Г. А. Товстоногова не остановили барьеры прозы, некото­рые особенности первоисточника он доверчиво перенес на сцену. И «История лошади» (подзаголовок повести стал названием спектакля) в иные моменты просто рассказыва­ется зрителям, и это действительно история — ожившая в сценических образах судьба лошади.

Спектакль привлекает профессионализмом режиссуры, свободно владеющей арсеналом современных выразитель­ных средств, высокой актерской культурой. Но, пожалуй, прежде всего — выдающейся своими трагедийными взле­тами игрой Е. А. Лебедева в роли Холстомера.

История Холстомера раскрыта актером как страстная, горькая и мудрая исповедь, за которой встает долгая, труд­но прожитая жизнь. Лебедев появляется на сцене в обличье старого, больного, внешне отталкивающего существа и ни­где в дальнейшем не меняет этого обличья. Ему важно обратить внимание на скрытые от равнодушных глаз до­стоинства «замечательно хорошей лошади», по красоте хо­да и быстроте не имевшей равных в России. За этот ход герой и был прозван Холстомером, по родословной же, как подчеркивает Толстой, он носил кличку Мужика-первого, и был сыном Бабы. В притчеобразной повести эти имена многозначительны, ибо история лошади — это история рус­ского крестьянина, основной тягловой силы, народа. Лебе­деву удается передать его природные черты. Перед нами развертывается судьба в высшей степени естественного су­щества, бытие которого пронизано светом добра, правды, обостренной справедливости. Сквозь старческую «гадкость», сквозь разводы пегой масти просвечивает величественная, страданиями добытая мудрость, неразрушенная нравствен­ная красота, ясно виден лик «гениальной» лошади, кото­рой, как сказано у автора, нет выше в мире по крови.

Чередой показываются в спектакле взлеты и падения жизни Холстомера — Лебедева. И именно здесь отчетли­вее всего слышен скорбный толстовский голос. Проникно­венная сила чувств актера захватывает и заставляет вме­сте с исполнителем остро переживать те роковые и вечные вопросы, которые терзали писателя. Торжеством и радостью сияет Холстомер, когда лихо катит хозяина по Кузнецко­му или побеждает на скачках. Но быстро пролетели сча­стливые мгновения. И все чаще слышен стон души, кото­рую наполняет гнев и ужас. Лошадь, которая никогда ни­кому не причинила зла, которая всегда «ожидала только случая показать свою охоту и любовь к труду», зачастую встречала со стороны людей несправедливость и жестокость. Высоко поднимая образ лошади, Толстой мучительно переживал падение человека, указывал наиболее опасные бездны. Он восставал против небратства мира, против ко­рысти и эгоизма, праздности и бесчеловечного собствен­нического инстинкта. «Христианства нет»—эта фраза из повести и выражает сокровенную ее боль. Боль за падших людей живет в душе Холстомера — Лебедева. Пристальное всматриваются в зал его страдальческие глаза, а в звенящей, напрягшейся тишине слышны строгие слова Истины — о добре и милосердии, о преданности и благородстве, о вечных законах природы, которым подлежит все живое. Тра­гедийно звучит монолог об уродующем человеческие отно­шения праве собственности. Отчаянием искажено лицо ис­полнителя, слезы текут из усталых, запавших глаз. В тяж­ких муках добыта его правда, его приговор, выраженный в убеждении, что лошади стоят «в лестнице живых существ выше, чем люди .»[5].

Великая проза писателя, поднятая и согретая чувствами артиста, воздействует неотразимо.

«Жесток и страшен человек», — поют в одном из зонгов исполнители ролей табуна, развоплощаясь в «хор ар­тистов». Такими и показаны в спектакле «люди». Это, мож­но сказать, еще один «табун»—той странной породы жи­вотных, как в повести называет Холстомер людей. Опусто­шенным, холодным и безжалостным циником играет князя Серпуховского О. В. Басилашвили. Актер ведет свою роль с блеском (особенно первую половину), но тонко прорисо­ванный портрет пресыщенного великосветского бонвивана явно опошлен текстом романсов, которые навязывают ему инсценировщики («Христос простил Иуде, а мы простые люди . Мораль, добро—все бредни! Оставь же их к обед­не!», или «А где тройка с места тронется—тут и есть Свя­тая Троица!» и т. п.). Отталкивающий образ Генерала, вла­дельца конюшни, создает П. П. Панков. Его Генерал глуп и кичлив, он явно болен катаром от постоянного обжорст­ва и натужно кряхтит под тяжестью собственного тучного тела.

Таковы в спектакле люди, окружавшие Холстомера, вла­девшие им. Театр крупным планом выделил в них все са­мое низменное. Подобный сценический нажим характерен для Товстоногова. Но гротескные преувеличения, определяющие среду, пугающие беспросветным зверством, даже продик­тованные обличительными целями, все же ведут и к неко­торым упрощениям. Становятся плоскими и однозначными характеры, исчезает сложность взаимоотношений, ослабля­ется философский подтекст повести, в которой многие лю­ди совершают зло отнюдь не потому, что они садисты, на­сильники или закоренели в гнусных пороках. Но все же Товстоногову бы­ла важна и интересна вся полнота, вся органика бытия, его сложность и противоречия — в мире немало жесто­кости и суровости, но людям ведомы и законы добра.

Как очевидно из инсценировки и музыкального офор­мления, которое также принадлежит М.Розовскому, пред­полагалось кардинальное жанровое переосмысление повес­ти. Она должна была предстать в виде мюзикла. Мож­но ощутить, что Товстоногов осознал чужеродность и странность такого отношения к автору и стреми­лся избежать легкомысленной эксцентрики.

В спектакле есть скорбь о Холстомере. Еще очевиднее — энергия развенчания. Она сильна, эта энергия, но цель и адресат ее расплываются под натиском жанровых и сю­жетных трансформаций.

Постановка спектакля «История лошади» во многом поучительна. Она снова заострили внимание на проблеме сценичес­кой интерпретации русской классики. Проблема истолкования — это проблема актуализа­ции, требующей больших усилий, напряженного сценичес­кого творчества и в этом, несомненно, большая заслуга самого Товстоногова.