Сложившаяся в стране система интересов была крайне сложной и противоречивой. С одной стороны, для сохранения политической власти в своих руках бюрократической элите было необходимо подавить крестьянство и обеспечить высокие темпы индустриализации. С другой стороны, при отсутствии частной собственности этот общий политический интерес не мог трансформироваться в непосредственный экономический интерес каждого члена элиты, обеспечивая единство действий ради достижения общей цели. Как справедливо отмечал М. Левин, бюрократия по своей природе «имеет тенденцию распадаться на мощные, плохо поддающиеся координации бюрократические кланы, каждый из которых стремится к полному контролю в своей сфере, что может, при отсутствии противодействия, разорвать на части единую государственную систему .». Таким образом, в советской системе действовали жесткие ограничители, которые препятствовали ее приспособлению к потребностям индустриализации.

Тем самым сталинский режим, как и нацистский, должен был стягивать фрагментированное общество в единое целое тоталитарными механизмами, однако в совершенно иных условиях. Его действия были направлены на насильственное подавление противоречий в самой элите и в других слоях населения — разумеется, с целью укрепления положения этой элиты, а не ее ослабления или ущемления ее интересов. Это предопределило и методы, применяемые властью. Здесь также прослеживается общность с нацистским режимом, поскольку была использована вся совокупность характерных для радикальной фазы революции инструментов, дополненная созданием общего врага («враги народа») и общей цели («догнать и перегнать») как стабилизаторов радикальной политики. В то же время маневрирование не играло здесь столь уж существенной роли, так как на стадии термидора политика ориентировалась преимущественно и непосредственно на элиту. Поскольку же исходное противоречие — отсутствие мотивации собственника у членов господствующей элиты — в подобной системе не могло быть преодолено, негативные механизмы объединения общества («единство против») оказывались гораздо эффективнее позитивных («единство за»). Именно этим можно объяснить постоянное возобновление и невиданные даже для нацистов масштабы внутреннего террора сталинского режима. Лозунги индустриализации, модернизации, наращивания военной мощи хотя и выполняли функции единой цели, носили скорее идеологический характер и не были столь однозначно ориентированы на интересы отдельных социальных слоев и групп, как идея «жизненного пространства» у нацистов.

Анализ общих черт, присущих радикальным преобразованиям межвоенного времени, подводит нас к выделению особого класса революций, имеющих определенную специфику по сравнению с революциями предшествующих периодов. Этот тип революций можно охарактеризовать следующими основными отличиями.

Во-первых, их центральный конфликт не связан с определением прав собственности или перераспределением собственности как таковой, он разворачивается вокруг механизмов регулирования противоречии между существующими социальными слоями и группами — противоречий, которые не могут быть разрешены при помощи нормальных, традиционных, юридически установленных рамок и процедур.

Во-вторых, политические институты выступают здесь не в качестве непосредственных выразителей интересов отдельных социальных слоев, но, напротив, как средства массовой мобилизации, позволяющие интегрировать местные, групповые, частные интересы в единую систему, направленную на достижение общей цели.

В-третьих, государство берет на себя стягивание разрозненных интересов в единое целое насильственными, тоталитарными механизмами, применяя методы, присущие радикальной фазе любой революции, но используя при этом внутренние стабилизаторы, позволяющие проводить такого рода политику в течение длительного периода времени.

В-четвертых, хотя такие революции способны обеспечить позитивный результат в краткосрочной перспективе, их более отдаленные последствия обычно бывают разрушительны, а порождаемые ими ограничители долговременного развития оказываются чрезвычайно устойчивыми и не позволяют обществу выйти на эволюционную траекторию развития в будущем.

Можно спорить о том, стоит ли называть подобного рода феномены революциями, хотя их внутреннее родство с таковыми достаточно очевидно. Можно также обсуждать, какой термин в наибольшей мере выражает их внутреннюю сущность: тоталитарные революции, фашистские революции и т.п. В данном случае мы их будем называть «мобилизационными революциями» — в отличие от «либе-рализационных», характерных для начальных этапов развития капитализма и представлявших основной тип революций в XVII-XIX веках. Но уже все революции начала XX века несли в себе сильные мобилизационные черты, а в межвоенный период этот тип революций стал господствующим.

3. Марксизм и современная российская революция

Анализ революционных процессов первой половины XX века, и особенно в межвоенный период, позволяет понять, что было правильного и что неправильного в марксистском видении будущего. Тип противоречий, породивший подобного рода революции, был достаточно адекватно предсказан К. Марксом. Его заслуга состоит в том, что он сумел показать связь технологического уклада, развившегося к этому времени, и господствующего типа работника с обострением конфликтов индустриального общества. Однако пути разрешения этих конфликтов были предсказаны классиками марксизма совершенно ошибочно. Вместо утопии о бесклассовом обществе всеобщего равенства и братства, где «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», на практике осуществилась анти-утопия24. Стандартизированный, до предела упрощенный в своих потребностях человек, поставленный в жесткую систему правил и ограничений, не имеющий ни возможностей, ни желания проявлять собственную индивидуальность, и над этой безликой массой — государственный спрут, проникающий во все поры общественной жизни . Эта картина, характерная для антиутопий первой половины XX века, оказалась гораздо ближе к действительности тоталитарных режимов, чем общества, порожденные фантазиями Фурье и Оуэна. Впрочем, это напрямую вытекало из самого характера породивших подобную систему противоречий. Сведение функций работника к «частичному рабочему», выполняющему монотонные, однообразные функции; массовое производство однотипной, стандартизированной продукции, осуществляющееся в гигантских, жестко централизованных объединениях, — все это, если использовать марксистские представления о механизмах взаимосвязи производительных сил и производственных отношений, а также об основополагающей роли экономических отношений в структуре общества26, оставляло мало простора для свободного, творческого труда. Скорее это должно было привести, и на практике привело, к появлению обществ, где «тюрьмы похожи на фабрики, школы, казармы и госпитали, которые, в свою очередь, очень напоминают тюрьмы», а научные прогнозы невозможно отличить от самых мрачных фантазий авторов антиутопий. Так, известный советский специалист по организации труда А. Гастев писал в 20-е годы: «Чисто человеческое рабочее нормирование труда было смутным предчувствием твердого машинного нормирования труда, в котором тонет всякий субъективизм и торжествует голый принцип технологии, превращающийся мало-помалу из чисто технической проблемы в социальную . Постепенно расширяясь, нормировочные тенденции внедряются в . питание, квартиры и, наконец, даже в интимную жизнь вплоть до эстетических, умственных и интеллектуальных запросов пролетариата . Мы идем к невиданно-объективной демонстрации вещей, механизированных толп и потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического».