помощью флота англичане заставляли китайские города принять и Библию и опиум.

Издержки миссионеров оплачивала продажа опиума, который культивировался в

индийских областях Британской империи.

Но Де Куинси думал иначе. В детстве у Де Куинси была глубокая травма: у него

умерла сестра, он остался наедине с ее бездыханным телом и пальцем тронул там,

где не надо. Всю жизнь он старался опиумом глушить свою вину, в его сновидения

врывались образы чудовищных китайцев, которые угрожали ему в Англии неописуемыми

мерзостями. Де Куинси помогал создавать идеологию империализма, утверждая, что

обитатели восточных стран выродились и стали недостойными жизни. Конечно,

империалисты даже и без опиума могли додуматься до такой идеи. К примеру,

русский конкистадор Николай Пржевальский, предпочитавший опиуму и алкоголю

казаков, в одной главе, которую советское издательство изъяло из его книги,

рекомендует физически уничтожить всех монголов и тибетцев и населить их земли

казаками. Но Де Куинси своим наркологическим бредом представляет век империй в

новом свете, как век психически нездоровый. Не следует ли из этого, что

пользоваться опиумом можно разрешить одним лишь стихотворцам и композиторам?

Готические повести

Тот, кто в первый раз приезжает в гости к английскому или еще лучше к

ирландскому лорду в те помещичьи дома, которые еще не совсем развалились,

поймет, почему готическая повесть до сих пор здравствует в нашей литературе.

Гость богатого лорда с трудом жует странные, скудные, полухолодные блюда при

тусклом освещении и в почти безмолвной компании; дети хозяев упрятаны от гостя в

каком-то отдаленном флигеле; в средневековой ванной он напрасно ждет горячей

воды и всю ночь страдает от бессонницы: дует из окон, на крыше ухают сычи и

филины, и крысы снуют по чердаку, опрокидывая заброшенную мебель. Утром гость

стряхивает с одежды чердачную пыль, глотает прогорклый кофе и чувствует себя

так, как если бы он вечер и ночь провел у проголодавшихся вампиров.

Конечно, приехавшему в субботу гостю в воскресенье перед отъездом не миновать

утренней службы в местной церкви. Литургия и проповедь дадут ему понять, что

англо- ирландская знать до сих пор трепещет от ужаса перед святой инквизицией и

всей суеверной тиранией римской католической церкви.

Как же после всего этого не появиться богатой готической литературе? Сегодня

традиция еще живее, чем когда-либо. Средневековое варварство пугало классический

ум восемнадцатого века, и писатели-романтики начали наслаждаться своим испугом,

превращая его в истинный восторг, и зашли так далеко, что все мы оказались во

власти призрачного, подсознательного и смертельно опасного мира мстительных

фантомов, сатанинских румынских князей и ненасытных русалок. Конечно, в этот

одержимый жанр внесло свой вклад также исследование фольклора, но и в железный,

и в атомный века наша литература одинаково нуждается в нематериальных ужасах, не

подлежащих анализу.

Возьмите, например, Томаса Харди, может быть, самого великого из английских

романистов после Диккенса. В его романах сплетаются жестокие легенды западной

Англии с пессимизмом Шопенгауэра и с грустной восприимчивостью английского

романтика. Когда он сгущает трагическую любовную фабулу своих романов в

готическую повесть, получаются одновременно и пародия на собственное творчество,

и его квинтэссенция. В повести "Барбара из рода Гриб" найдешь всего Харди в

шаржированном мире. Аристократка-героиня страстно влюбляется в мещанина, тот

изувечен, она бросает его и выходит замуж за нелюбимого аристократа, который

садистски мучает ее, заставляя молиться на статую изувеченного возлюбленного.

Смешно, как от хорошей пародии, но в то же время неумолимые трагические законы

любви проступают здесь резче, чем в романах Томаса Харди.

Готическая повесть вообще напрашивается на пародию. Американец Брет Гарт в своей

"Селине Седилии" до того осмеял болезненную сексуальность, запутанные интриги и

нелепую декорацию готического жанра, буквально взрывая всех своих действующих

лиц, что покатываешься со смеху.

В готической литературе от начала до конца преобладают авторы-женщины.

Романтики-мужчины писали лирику, а их жены - готические повести: Мэри Шелли

написала "Франкенштейна", как будто корректируя бойкий оптимизм мужа. В наше

время такие женщины, как недавно умершая британка Анджела Картер в рассказе

"Дама из дома любви" или чилийская знаменитость Исабель Альенде в повести "Если

бы ты тронул мое сердце", не только пародируют мужской жанр: для них сексуальная

и политическая тирания мужчины воспроизводит все ужасы католической инквизиции

или навязчивых фантомов. Писательницы, как им кажется, укладывают оборотней

навсегда в гробы, и женщины, порабощенные ими, хоть под старость выходят на

свободу.

Парламентская культура

В своей комической оперетте "Конституционная утопия" либреттист Гилберт и

композитор Салливен уже сто лет назад определили суть британской парламентской

культуры как систему государственного паралича: "Все будет хорошо: пока можно

стрелять рябчиков и травить лисиц, повсюду будут болезни, битком набитые тюрьмы

словом, общее и небывалое благополучие". Несмотря на цинизм Гилберта и

Салливена, иностранцы пока не разочаровались окончательно в британской

парламентской культуре и обожают нашу мать парламентов, не замечая, до какой

степени она стала дряхлой, злой и корыстной бабой-ягой, пожирающей своих

невинных депутатов.

В последние двести лет парламент все больше уступает свою власть

премьер-министру. Может быть, депутаты продемонстрировали свою силу в последний

раз в 1940 году, когда они выгнали Чемберлена с Даунинг-стрит и призвали

Черчилля к верховной власти. Теперь, когда решаются вопросы войны и мира,

парламент отдыхает и маленький кружок приближенных премьер-министра принимает

непоправимые решения. Почему парламент потерял ту власть, которую он впервые

обрел, обезглавив триста лет назад Карла I?

Тут, без сомнения, виноваты честолюбие и страх. Честолюбие, потому что те, кто

метит в министры, уже не смеют досаждать своим лидерам; страх, потому что наша

пресса, желтая или качественная, сразу может осрамить любого незаурядного

чудака, который позволяет себе быть оригинальным. Вдобавок разница между

лейбористами и консерваторами до того сузилась, что смена власти уже не приводит

к значительным переменам в государстве: конформизм стал золотой мерой.

Раньше парламентские речи были замечательны или своей риторикой, или своим

остроумием. Премьер-министры от Гладстона до Ллойд Джорджа поражают витиеватым

красноречием. Когда телевидения не было, они брали не гримом, не прической, а