оратора его возраст. Человек, «слово» и слова которого были проникнуты молодой горячностью, яркостью и сме­лостью, с годами становится менее впечатлительным и приобретает больший житейский опыт. Жизнь приучает его, с одной стороны, чаще, чем в молодости, припоми­нать и понимать слова Екклесиаста о «суете сует», а с другой стороны, развивает в нем гораздо большую уве­ренность в себе от сознания, что ему—старому испытан­ному бойцу—внимание и доверие оказываются очень часто авансом и в кредит, прежде даже чем он начнет свою речь, состоящую нередко в бессознательном повто­рении самого себя. Судебная речь должна заключать в себе нравственную оценку преступления, соответствую­щую высшему мировоззрению современного общества. Но нравственные воззрения общества не так устойчивы и консервативны, как писаные законы. На них влияет про­цесс то медленной и постепенной, то резкой и неожидан­ной переоценки ценностей. Поэтому оратор имеет выбор между двумя ролями: он может быть послушным и уве­ренным выразителем господствующих воззрений, соли­дарным с большинством общества; он может, наоборот, выступить в качестве изобличителя распространенных заблуждений, предрассудков, косности или слепоты об­щества и идти против течения, отстаивая свои собствен­ные новые взгляды и убеждения. В избирании одного из этих путей, намеченных, неминуемо должны сказываться возраст оратора и свойственные ему на­строения.

Содержание судебной речи играет не меньшую роль, чем искусство в ее построении. У каждого, кому пред­стоит говорить публично и особливо на суде, возникает мысль: о чем говорить, что говорить и как говорить? На первый вопрос отвечает простой здравый рассудок и ло­гика вещей, определяющая последовательность и связь между собою отдельных действий. Что говорить — ука­жет та же логика, на основе точного знания предмета, о котором приходится повествовать. Там, где придется говорить о людях, их страстях, слабостях и свойствах,

Название ветхозаветной библейской книги, приписывае­мой Соломону-

житейская психология и знание свойств челове­ческой природы помогут осветить внутреннюю сторону рассматриваемых отношений и побуждений. При этом надо заметить, что психологический элемент в речи не должен выражаться в так называемой «глубине Психологического анализа», в разворачивании человече­ской души и в копанье в ней для отыскания очень часто совершенно произвольно предполагаемых в ней движе­ний и побуждений. Фонарь для освещения этих глубин уместен лишь в руках великого художника-мыслителя, оперирующего над им же самим созданным образом. Уж если подражать, то не Достоевскому, который бура­вит душу, как почву для артезианского колодца, а уди­вительной наблюдательности Толстого, которую ошибоч­но называют психологическим анализом. Наконец, со­весть должна указать судебному оратору, насколько нравственно пользоваться тем или другим освещением обстоятельств дела и возможным из их сопоставления выводом. Здесь главная роль в избрании оратором того или другого пути принадлежит сознанию им своего дол­га перед обществом и перед законом, сознанию, руково­дящемуся заветом Гоголя: «Со словом надо обращаться честно». Фундаментом всего этого, конечно, должно слу­жить знакомство с делом во всех его мельчайших под­робностях, причем трудно заранее определить, какая из этих подробностей приобретет особую силу и значение для характеристики события, лиц, отношений . Для при­обретения этого знакомства не нужно останавливаться ни перед каким трудом, никогда не считая его бесплод­ным, «Те речи которые кажутся сказанными просто, в самом деле составляют плод широкого общего образования, давнишних частых дум о сущности вещей долгого опыта и — кроме всего этого — напряженной работы над каж­дым отдельным делом». Все эти виды лжи могут находить себе место в судебной ре­чи, внутренне искажая ее и ослабляя ее силу, ибо неиск­ренность чувствуется уже тогда, когда не стала еще, так сказать, осязательной . Приводим ряд слов и оборо­тов, вошедших в последнее время в практику судогово­рения без всякого основания и оправдания и совершен­но уничтожающих чистоту слога. Таковы, например, сло­ва—фиктивный (мнимый), инспирировать (внушать), доминирующий, симуляция, травма, прекарность, бази­ровать, варьировать, таксировать (вместо наказывать), корректив, дефект, анкета, деталь, досье (производст­во), адекватно, аннулировать, ингредиент, инсцениро­вать и т. д. Конечно, есть иностранные выражения, кото­рых нельзя с точностью перевести по-русски. Таковы приводимые оратором — абсентеизм, лояльность, ском­прометировать; но у нас употребляются термины, смысл которых легко передаваем на русском языке. В моей су­дебной практике я старался заменить слово alibi, совер­шенно непонятное огромному большинству присяжных, словом инобытность, вполне соответствующим понятию alibi,— и название заключительного слова председателя к присяжным—резюме — названием «руководящее на­путствие», характеризующим цель и содержание речи председателя. Эта замена французского слова resume, как мне казалось, встречена была многими сочувствен-

но. Вообще привычка некоторых из наших ораторов из­бегать существующее русское выражение и заменять его иностранным или новым обличает малую вдумчивость в то, как следует говорить. Новое слово в сложившемся уже языке только тогда извинительно, когда оно безус­ловно необходимо, понятно и звучно. В одной не слишком длинной обвини­тельной речи о крайне сомнительном истязании приемы­ша-девочки женщиной, взявшей ее на воспитание, судьи и присяжные слышали, такие отрыв­ки: «Показания свидетелей в главном, в существенном, в основном совпадают; развернутая перед вами картина во всей своей силе, во всем объеме, во всей полноте изо­бражает такое обращение с ребенком, которое нельзя не признать издевательством во всех формах, во всех смыслах, во всех отношениях; то, что вы слыхали, это ужасно, это трагично, это превосходит всякие пределы, это содрогает все нервы, это поднимает волосы дыбом» . К недостаткам судебной речи оратора, в свою очередь, от­носит «сорные мысли», то есть общие места, избитые (и не всегда верно приводимые) афоризмы, рассужде­ния о пустяках и вообще всякую не идущую к делу «от­себятину», как называли в журнальном мире заполне­ние пустых мест в книге или газете. Он указывает, за­тем, на необходимость пристойности. «По свойственно­му каждому из нас чувству изящного,— пишет он,— мы бываем впечатлительны к различию приличного и не­уместного в чужих словах; было бы хорошо, если бы мы развивали эту восприимчивость и по отношению к самим себе». Но этого, к великому сожалению тех, которые помнят лучшие нравы в судебном ведомстве, нет. Совре­менные молодые ораторы, по свидетельству автора, без

стеснения говорят о свидетельницах: содержанка, любовница, проститутка, забывая, что произнесение этих слов составляет уголовный проступок и что свобода су­дебной речи не есть право безнаказанного оскорбления женщины: В прежнее время этого не было. Жизнь постоянно показы­вает, как последовательность ума уничтожается или ви­доизменяется под влиянием голоса сердца. Но что же такое этот голос, как не результат испуга, умиления, него­дования или восторга перед тем или другим образом? Вот почему искусство речи на суде заключает в себе уменье мыслить, а следовательно, и говорить образами. Разби­рая все другие риторические обороты и указывая, как небрегут некоторыми из них наши ораторы, например вступление в речь знаменито­го Chaix-d'Est-Ange по громкому делу Ла-Ронсиера, об­винявшегося в покушении на целомудрие девушки, от­мечая в отдельной графе, рядом с текстом, постепенное употребление защитником самых разнообразных оборо­тов речи.