Обнаружилось, что система повышения квалификации способна воз­действовать на стиль обучающихся руководителей, то есть выступить как один из значимых личностных (субъективных) факторов его фор­мирования.

При этом разные направления (подсистемы) повышения квалифика­ции с неодинаковой эффективностью воздействуют на управленческий стиль.

Так, авторитарный стиль продемонстрировал средний уровень "податливости" в отношении общетеоретической и специальной (про­фильной) подготовки, но высокий - по отношению к воздействию новых экономических и социально-психологических знаний, а также к тому мощному "облучению" общей социокультурной информацией, источни­ки которой концентрируются в столице.

Руководители, тестированные в начале и конце 1,5-месячной под­готовки и затем повторно через несколько лет, продемонстрировали существенную эволюцию своего менталитета, и в особенности тогда, когда обучались по программам экономико-управленческого профиля (это было характерно для зачисленных в резерв на выдвижение).

Оказалось, что "авторитарность" как социокультурный феномен во­все не является каким-то монолитно-устойчивым блоком интеллекту­альных и поведенческих установок.

"Облучение" новой экономической, социально-психологической и социокультурной информацией довольно быстро влияло на эти уста­новки.

Тем самым раскрывалась тайна того специфического типа автори­тарности, который с 30-х годов (с начала "социалистической индуст­риализации") активно насаждался в нашей стране.

Это была авторитарность, базирующаяся не на традиционалистских, а на технократических принципах, на представлении об обществе как производственном предприятии ("фабрике") во главе со всезнающим, вооруженным "безошибочной научной теорией" директором. Не слу­чайно как раз те виды знания, которые подрывали технократическую картину мира, - экономические (тогда - теория хозрасчета), социально-психологические и социокультурные - всего сильнее подрывали автори­тарную ментальность.

Экономическая и гуманитарная "субкультура" тогда, на рубеже 70-80-х годов, оказались наиболее "подрывными" для самоуверенной авто­ритарности технократического типа. Сарказм экономической теории, доказывающей, что "гиганты индустрии" создают не социально-полезный (действительно затребованный потребителем) продукт, а иг­рают в расточительную игру "производства ради производства", а также специфическая ирония гуманитариев, защищающих автономный статус культурных ценностей от поползновений вездесущего партийного утилитаризма, пробивали брешь в экране, воздвигнутом для самозащи­ты несомневающейся в своих "решающих преимуществах" авторитар­ности.

Все это указывает нам на природу современной демократии и фор­мируемого ею демократического стиля. Демократ сегодня - это не столько фанатичный приверженец соответствующих ценностей (всякий фанатизм, в том числе и "демократический", исключает терпимость и тем самым подрывает основание демократии), сколько искушенный скептик, успевший понять, что мир слишком велик и разнообразен, а истин - слишком много, для того чтобы их "прибрала" к рукам одна безошибочная теория или столь же безошибочная политико-администра­тивная система.

Иными словами, современный антитоталитарный дискурс носит не столько априорно-ценностный, сколько методологический характер, и связан с методологией плюрализма и многовариантности.

Проблема, следовательно, не в том, чтобы определенно очерченному и получившему "окончательный приговор" прошлому противопоставить столь же однозначное и одновариантное будущее, а в том, чтобы ре­шиться покинуть одновариантную Вселенную, в каких бы формах, ста­рых или новых, она нам ни явилась.

Для этих целей старый англо-американский эмпиризм, пожалуй, бо­лее пригоден, чем континентальный рационализм. Свойственная рационализму дедуктивная строгость вовсе не гарантирует от авторитарных синдромов, даже тогда, когда выступает в одеянии новейшей научности. Чем совершеннее эта дедуктивно-рационалистская система, чем меньше она нуждается в прямых обращениях к опыту, тем вернее она тащит нас в объятия новой тоталитарной утопии. А то, что такая утопия обращается не к прошлому, а к будущему, отнюдь не достаточно для получения демократического алиби.

Настойчивая обращенность к одному только будущему, как и не­умолимая дедуктивная строгость выводов сегодня, пожалуй, могут быть рассмотрены как специфические признаки авторитарно-тоталитарного синдрома.

Именно своей логической стройностью и строгостью тоталитарно-сциентистские утопии отличаются от реального мира, в котором так много "неправильностей", случайностей, мозаичности. Как пишет Х.Аренд, "тоталитарная пропаганда устанавливает мир, способный кон­курировать с реальным миром, отличительной особенностью которого является его нелогичность, противоречивость и неорганизованность"[4].

Это же касается профетического пафоса. "Тоталитарная пропаганда подняла научность и свою технику производства лозунгов в форме предсказания до высот эффективности метода и абсурдности содержа­ния, потому что, демагогически говоря, вряд ли существует лучший способ избежать дискуссий, чем освободиться от аргументов настоящего и утверждать, что только будущее сможет открыть его достоинства"[5] .

В целом можно сказать, что по-настоящему эффективной антитота­литарной и антиавторитарной школой является школа "систематической неправильности" мира, которой обучает современный постмодернизм. Авторитарному типу не страшна никакая научность, никакая современ­ность, если они сохраняют установки одновариантности или биполярно-сти. И только ирония того социокультурного типа, который не столько противопоставляет "дурному" варианту заранее известный, хороший и безошибочный, сколько помещает его в мозаику устойчиво несогласо­ванных смыслов, подрывает энергетику и пафос современной пророче­ствующей авторитарности.

Является ли такая ирония гуманитарной по своим истокам и содер­жанию? Опыт новейших форм постсоветского авторитаризма это опровергает.

Гуманитарии оказались эффективными оппонентами технократиче­ского авторитарного "монизма". Им удалось "до основания" разрушить мир-фабрику, мир-предприятие и тем самым морально обескуражить и идейно обезоружить элиту "командиров производства". Но едва этот мир рухнул, как на его развалинах стали возникать, в первую очередь в национальных регионах, новые формы авторитаризма, идейно оснащенные на этот раз именно гуманитариями националистической выучки.

Неумолимо строгому духу "великих научных теорий" они противо­поставили не менее неумолимый и закрытый для эмпирических опро­вержений и ссылок дух великих национальных ценностей. Авторитар­ность еще раз сменила вектор, но сохранилась по существу.

Означает ли это, что истинной альтернативой авторитарному типу является либеральный? Не можем ли мы заключить, что особенностью либерального типа личности в политике является как раз то, что она живет не в жестко упорядоченном и закрытом для внешних вторжений монистическом мире, а в мире мозаичном? Не является ли "либераль­ное безволие" наиболее значимой предпосылкой приятия постсовремен­ного мозаичного мира? (Здесь надо предупредить читателя, что мы в данном случае ведем речь не об идеологии либерализма, не о либера­лизме как определенной нормативной системе, а о либеральном типе лидерства - том самом, что предпочитает активно не вмешиваться в "машину управления" и верит, что процесс, который "пошел", идет в нужном направлении, не требуя нашей бдительной воли).