Но, следует заметить, – подлинность и неподлинность суть равноправные, равнозначные возможности существования Dasein: Dasein разворачивает собственные проект выбора в пространстве, ограниченном этими полюсами: существование Dasein, поскольку оно осуществляется как выбор, динамично, то есть оно никогда не «пребывает» в какой–либо одной точке этого пространства, но всегда «движется»: от неподлинных (несобственных) модусов к подлинным (собственным) или наоборот, ведь выбор Dasein предполагает собственную онтическую историю: как бы тривиально это ни звучало – способность раслышать зов совести, взять на себя собственные возможности всегда имеет биографический подтекст. Таким образом, «собственность» и «несобственность» - это, во-первых, пределы экзистенциального пространства, а во–вторых, - «актуальные» движения Dasein в этом пространстве.

«Историчность» вводится Хайдеггером через вопрос о форме осуществления обмена между подлинными и неподлинными возможностями Dasein. В первом приближении историчность Dasein дает себя как расширение временных пределов его существования из исходной инкорпорированности Dasein в горизонт со–бытийствования с другими возможностями[37]: забота, очерчивая бытие Dasein в целом, представляет собой единство фактической заброшенности, характеризующейся онтическими наслоениями чужеродных возможностей на Dasein, и способности Dasein к собственному единичному проекту. Их временное единство, производимое как предвосхищение своего будущего бытия в наброске и «возвращение» к собственной фактичности, определено рождением и смертью. Рождение и смерть включают Dasein в горизонт исторической традиции: рождаясь рождением, Dasein низвергается к смерти, вступая в индивидуальность - так, устремляясь к смерти, Dasein устремляется одновременно к горизонту всякой возможности вообще, тем самым однозначно подтверждая себя как историческую силу. Факт отношения к собственной смертности определяет иммунитет Dasein к различным версификациям оскопления собственных возможностей перечнями «универсальных решений» традиции, в которую низвергнут Dasein сообразно с собственным рождением.

«Фактическое присутствие экзистирует рожденно, и рожденно оно также и умирает в смысле бытия к смерти»[38]: рождение как экзистенциальная структура есть условие возможности для помещения Dasein в перечень бытийных возможностей, которые не были «наброшены» самим Dasein, а были восприняты от других. Другими словами, Dasein фактом собственного рождения вбрасывается в историческую традицию – то есть по ту сторону предъявления собственной воли к бытию в традиции – которая представляет исходное основание для экзистрования Dasein («Присутствие во всяком своем способе быть… вросло в наследуемое толкование традиции и выросло в нем. Эта понятность размыкает возможность его бытия и управляет им»[39]). Перенося собственную фактичность в пространство экзистрования, «ассимилируя ее», Dasein трансформирует, переопределяет ее, тем – создает основу для новых проектов[40]. Таким образом, экзистирование, ограниченное с одной стороны рождением, является силовым потенциалом, заданном изначальным разрывом между намерением быть подлинно Dasein и действительностью осуществления этого намерения, открытой для вкрапление чужеродных возможностей. Чужерожденность Dasein, можно сказать, и открывает основной казус его существования, который можно определить следующим образом: способно ли Dasein (а если способно – то именно в этом заключается его силовой потенциал), несмотря на изначальный факт вовлеченности несобственного в сферу собственного, безостоновочно осуществлять собственную волю единичного отношения к бытию, без оглядки на всегда присутствующую возможность подлога, обманки подобной воли в перечне ее фактических раскрытий в качестве традиционных клише. Несмотря на бесконечный пафос Хайдеггера, отметим, что невозможно продумать, сохраняя имманентность позиции хайдеггеровскому дискурсу, ту ситуацию, в которой, даже с учетом риска, возможно вовлечь собственную самость в фактическое раскрытие пространства собственного, однозначно исключающего все порядки иного[41].

Так отношение Dasein к унаследованной традиции как пределу собственной фактичности можно эксплицировать как ясное понимание Dasein традиции в качестве основы для вбрасывания собственной единичной возможности, что подразумевает отношение к традиции Dasein в качестве возможностей быть, уже наброшенных и реализованных другими: «поиск экзистенции…как возвращение к собственной фактичности есть возвращение к наследию, которое принимает присутствие как заброшенное»[42]. В свою очередь, значимость унаследованных от других бытийных возможностей для собственного экзистирования Dasein означает, что это отношение представляет собой их «возобновление» в собственном экзистировании Dasein, вбрасывание жизненных сил в перманентно затухающую традицию. Хайдеггеровское возобновление представляет, скорее, agon, в котором вызревает сам дух истории. Осуществляя всякий раз собственную проекцию как решающий выбор, возобновление не может быть просто вовлечено в прошлое – в простую трансляцию прежней осуществленной актуальности. Возобновление не может быть просто вовлечено в поток традиции, оно проявляет себя как водораздел, визуализирующий и дистанцирующий прошлое как несобственное. Возобновление — в отличие от мимесиса (= «бальзамирование прошлого») — предполагает, прежде всего, возможность «возражения» повторяемому бытийному проекту: возможность его разыгрывания-модификации в горизонте собственного бытия или возможность попросту отвергнуть его как неприемлемый: «возобновление скорее возражает возможности присутствовавшей экзистенции»[43]. Таким образом, отношение Dasein к традиции есть вечная, «неснимая» ирония Dasein, способная включением в собственное производство раскрыть все осуществившиеся возможности в качестве клише, учредивших предшествующую конкретную традицию. Dasein в возобновлении традиции, как сломанный винт, постоянно пытаясь воспроизвести начало собственного движения, бесконечно отбрасывает в качестве жалких ошметков этого движения «выработанные» возможности традиции, (хотя изначально рассматривает их как возможное экзистенциальное содержание), тем самым раскрывает собственное существование как вторжение смерти в традицию: разрушая традицию, Dasein снимает с нее изъян видимости.

Таким образом, историю понятую как производство экзистенциального «возобновления» унаследованных бытийных возможностей, невозможно редуцировать к традиции. Хайдеггер намечает это уже в проекте деструкции истории онтологии: «Традиция выкорчевывает историчность присутствия с таким размахом, что он движется только внутри интереса к многообразию возможных типов философствования… Если для бытийного вопроса должна быть достигнута прозрачность своей ему истории, то требуется расшатывание окостеневшей традиции и отслоение наращенных ею сокрытий»[44]. Онтологическое вопрошание через деструкцию традиции впервые обретает собственное историческое место. Во-первых, традиция непрерывно забывает бытийный вопрос: метафизика, предметом которой выступает сущее, неспособна отрефлектировать направление собственного вопрошания (тогда как «бытийный вопрос получает собственный смысл в направлении от спрошенного»): метафизика принимает бытие за априорную предпосылку, которую не требуется прояснять, то есть приводить к ясности направляющий характер бытийного вопроса. Так, метафизика, завязнув в обширных горизонтах сущего, теряет связь с бытием, и именно поэтому «не мыслит», но осветить сущее она в состоянии лишь постольку, поскольку удерживает себя в принципиальной иновидимости – что означает возможность ее возобновления. Во–вторых, традиция умалчивает бытийную историчность: «традиция окостеневает» / «эпохи перекрывают друг друга»/ «во всяком настоящем заключается опасность застроить историю – не открыть ее, а сделать недоступной»[45]: метафизик, спрашивая, обращен к предыдущему архиву мысли без вбрасывания в вопрос собственной возможности.