Созывом первой Государственной думы открылась первая стра­ница истории российского парламентаризма, которая пришлась на период революционного возбуждения масс. Думой «надежд» называ­ли современники первое в стране подобие парламента. Естественно, каждая политическая сила связывала с ней свои прогнозы, которые, как показал опыт, были весьма различны: одни партии смотрели на Думу как на трибуну для заявления о своих политических лозунгах, другие — как орудие реализации своих программных задач; беспар­тийные депутаты — большинство из которых представляло интересы крестьянства — пытались через Думу решить аграрный вопрос. В со­знании значительной части населения присутствовала вера в возмож­ность «мира царя с Думой».

Партии по существу не играли заметной роли в формировании политической элиты общества и его полити­ческих институтов. И хотя в первой Государственной думе из 478 де­путатов 182 человека были представители одной партии — кадетов, а председателем ее был избран кадет С. А. Муромцев, но даже со столь внушительной фракцией правительство не считалось, игнорируя их требования амнистии политическим заключенным, «ответственного министерства», ликвидации «земельного голода» крестьян, а спустя 72 дня и вовсе прекратив работу первого представительного органа.

Дальнейшая корректировка условий функционирования россий­ских партий и степени их включенности в политический процесс опять-таки осуществлялась власть предержащими, определявшими вектор движения политической системы в том усеченном пространстве, ко­торое ей было отведено. Но не считаться с новыми политическими реалиями правительство уже не могло.

Опыт первых двух Дум показал самодержавию условия работо­способности «общероссийского представительства» — это успокоение страны и устойчивое правительственное большинство. Данное усло­вие работоспособности Думы обеспечивал соответствующий избира­тельный закон, обнародованный 3 июня 1907 г. и предусматривавший сословные выборы. Естественно, в III Думе преобладали те партии, которые твердо встали на путь сотрудничества с правительством. Ру­ководящее положение заняли октябристы, которым удалось провес­ти в III Думу 154 депутата, т. е. на 112 больше, чем в предыдущую. Эта партия, представлявшая правое крыло либералов, обладая реаль­ной экономической силой, была не склонна оставлять в неприкосновенности самодержавие. Октябристы требовали «делового» контроля над хозяйственной политикой и финансами.

Кадеты — левое крыло либералов — поплатились за свою излиш­нюю оппозиционность в революционные годы потерей значительно­го числа депутатских мандатов. Если в I Думе они имели 182 места, во II — 98, в III — только 54 места. А вместе с примыкавшими к ним фракциями прогрессистов и национальных либералов имели 108 чле­нов. Резко сократилось представительство трудовиков (со 104 во II Думе до 14 — в III) и социал-демократов (с 65 до 19).

На первых же заседаниях Думы сложилось большинство правых и октябристов, составлявших 2/3 от всей Думы (300 членов), хотя между ними и существовали противоречия. Октябристы настаивали на расширении прав земского и городского «самоуправления» и при­зывали «конституцию» 17 октября, правые по этим вопросам занима­ли противоположную позицию. Это вынуждало октябристов в ряде вопросов искать союзников в лице кадетов. Так сложилось второе, октябристско-кадетское большинство, составлявшее немногим менее 3/5 состава Думы (262 человека). Существование двух блоков — правооктябристского и октябристско-кадетского — позволяло правительству и его новому премьеру П. А. Столыпину проводить политику лавирования (он сам это понимал и назвал проведением «равнодей­ствующей линии»).

Важная роль, которую играла в общественно-политической жиз­ни третьеиюньской России стабильно функционировавшая Государ­ственная дума, способствовала укреплению партийной системы. В ее недрах зародились новые партии: националистов и прогрессистов, достаточно активно действовали основные партийные фракции. Как следствие, произошла кристаллизация или выделение соб­ственных внутренних партийных элит; усилилась возможность меж­партийного взаимодействия в новых условиях, когда основным сти­мулом партийно-политических перегруппировок стала не теоретичес­ки понимаемая общность программных установок, а прагматизм и политический расчет (аграрная, военная, судебная, органов местного самоуправления и другие реформы). Именно отсюда — и возникно­вение достаточно крупных политических блоков. Таким образом, можно считать, что в эти годы партийная система России соструктурировалась настолько, что, преодолев состояние атомизированности, начала приобретать признаки поляризованного плюрализма, связан­ного прежде всего с определенной степенью ее стабильности. Вместе с тем, и это является отличительной особенностью такой системы, происходило сосуществование двух, формально взаимоисключающих («правой» и «левой») оппозиций правящему режиму, готовых на анти­системные действия, т. е. отличавшихся своеобразным типом поли­тического поведения, выражавшимся в призывах к действиям, на­правленным на подрыв или насильственное свержение существую­щего строя. Одновременно имела место предельная поляризация мне­нии и преобладание центробежных тенденций над центростремитель­ными и, как следствие, предельно ограниченные возможности для политического маневрирования. Не случайно П. А. Столыпину так и не удалось довести реформы до конца, постоянно наталкиваясь на сопротивление и справа, и слева, а III Государственная дума так и не смогла стать инструментом реформирования страны. С уходом с по­литической сцены Столыпина авторитарный режим окончательно всту­пил в полосу стагнации, а затем и собственного саморазрушения в феврале 1917 г.

Переход России от авторитарного режима к демократии оказался весьма болезненным. Россия на короткое время стала самой свобод­ной страной в мире. После февральской революции начался процесс перерастания поляризованной партийной системы в многопартийную систему с ог­раниченным плюрализмом.

Российские либералы не сумели предупредить социальный взрыв. И когда он произошел, либералы попытались вве­сти его в «спокойное» политическое русло, восполнив вакуум легитимной власти, образовавшийся в связи с ликвидацией самодержа­вия. Но при этом, как заметил П. Н. Милюков, возникло одно из са­мых главных «противоречий» февраля 1917 г.: нереволюционным либераль­ным партиям, стремившимся в основном к реформам и более успеш­ному ведению войны, пришлось сначала «низлагать монархию», а потом, сформировав либеральное правительство, «все более подчинять­ся целям социализма» в лице другого института публичной власти — Петроградского совета, без санкции которого новое правительство мало что могло предпринять. П. Н. Милюков сделал вывод, предвосхитив­ший многие современные оценки: оба учреждения парализовали друг друга и вряд ли их сосуществование можно было назвать «двоевлас­тием», скорее «безвластием», чреватым и для революции, и для стра­ны в целом.

Безусловно, Временное правительство пыталось влиять на ход событий. Были провозглашены широкие демократические рефор­мы: политические права и свободы, политическая амнистия, отме­на сословий, национальных и религиозных ограничений, смертной казни, упразднялась цензура, полиция, каторга. В мае—июне 1917 г. была проведена земская реформа и первые в России всеобщие (бес­сословные) выборы в городские думы, приступившие к разработке новой муниципальной политики и демократических методов ее реа­лизации (например, работа разноплановых представительных мис­сий по профилю, совместные заседания с представителями местных Советов и т. д.). И вообще деятельность избранных демократичес­ким путем местных самоуправлений в течение почти всего 1917 г. являла собой попытку, во многом спонтанную, реализовать в своих регионах модель социального государства, которое, отказываясь от жесткой идеологически-административной опеки граждан, начина­ло вырабатывать по отношению к ним определенные социальные обязательства: равные гражданские права, гарантии от безработи­цы, государственная опека образования, здравоохранения, культу­ры и т. д.